очень нудно 
87 
— Скажу, где они сейчас.
— Вы не сможете.
— Нет ничего проще: часы в ломбарде. Заложены, чтобы иметь свободные деньги. Видите, я о вас много чего знаю.
— Вы ничего не знаете.
— Цветы где теперь покупаете?
— Нигде.
— Там же и ботинки стоптали?
— Я посыльный. Мне полагается.
Родион остановился и выпустил его руку:
— В прошлый раз вам не до того было. Могу теперь спросить?
Казаров стоял, опустив руки, ко всему безразличный. Вид его словно говорил: «Делайте, что хотите, мне все равно».
— Чего так испугались в «Дворянском гнезде»? Утро светлое, барышня без внешних дефектов. Отчего такая истерика?
— Я очень испугался, — ответил Иван.
— Чего именно?
— Мне надо идти. Меня ждут. Извините.
Казаров еле заметно кивнул и направился к магазину. Он шел, как бумажный солдатик, который боится шевельнуться — упадет и не встанет. Родион ждал, пока за ним закрылась стеклянная дверь в изгибах цветов, а Терлецкий выглянул и тут же отпрянул. Жаль, что букеты в витринах скрывают нутро магазина.
* * *
Криминалистика сгубила заодно и великого актера. В Лебедеве дремал, но порой просыпался провинциальный трагик, любитель шумных эффектов. Он потребовал полной свободы. Родион не возражал.
В окна салона он наблюдал, как Аполлон Григорьевич зашвырнул шляпу на вешалку, туда же отправил пальто и привлек всеобщее внимание широким жестом. Звуки улицы мешали разобрать, о чем он говорит, но все четыре мужских головы были повернуты к нему. Ножницы в руках мастеров замерли, клиенты в кульках белых простыней, не шелохнувшись, внимали. Лебедев рассказывал о чем-то, яростно жестикулируя, и довел зрителей до высшей точки напряжения. Тогда бросился к двери, широко распахнул, запустив поток холода, и провозгласил:
— Прошу!
Родион вошел, скромно потупился и снял шляпу.
— Ванзаров! — восторженно провозгласил Лебедев.
Господин в белом сюртучке с бабочкой на шее и черными кудряшками зашелся от восторга:
— О мой бог! Какой поворот! Тот, кого считали погибшим — жив и невредим. Это история в духе Монте-Кристо! Роскошно! Великолепно! Фантастически! Я буду рассказывать ее всем, чтобы каждый знал о таком беспримерном поступке! Самопожертвование! Таинственное исчезновение! Слезы друзей! Надежды больше нет! Колесо судьбы делает поворот. Но что это! О чудо, герой возвращается! Как это по-французски! Великолепно, господин Ванзаров. Позвольте назвать вас своим другом! Это такая честь для скромного куафера! Сам Ванзаров оказал честь моему скромному салону! Монфлери запомнит этот день навсегда! Прошу вас, будьте как дома… Какие роскошные усы! Сразу виден стиль!..
Поток речей лился неудержимо. Ему представили томного юношу Анри, который источал скромное обожание, а также личных друзей, чужих здесь не бывает, Огюста Монфлери. В дальнем кресле брился господин Серов. Григория Ивановича рекомендовали как чиновника, подающего самые большие надежды. Весь в белой пене, он моргнул приветливо. В кресле самого Монфлери оказался господин Дудкин, совладелец кредитной конторы. Огюст перечислял его достоинства, а ножницы носились, как стрижи над гнездом, если можно назвать гнездом скромную шевелюру тридцатилетнего мужчины. Перед Ванзаровым рассыпались в извинениях, что придется немного подождать. Но эту провинность было обещано искупить. И так далее…
Родион не успел рта открыть. Коварный Лебедев наслаждался. На такое стоило посмотреть: чиновник сыскной полиции терпеливо ждет, когда ему позволят слово вставить. Называется, получил, что хотел. Тебя ведь предупреждали.
Огюст и не думал затихнуть. Новый клиент вскрыл нескончаемые ресурсы болтовни.
— Вот все говорят — Андреев! — заявил он, хотя никто в салоне не произнес этой фамилии. — А что такое Андреев?[9] Так я скажу вам, господа: раздутое ничтожество, и только. В салоне у него, говорят, отдельный мастер для завивки, отдельный для стрижки, и даже особый для каких-то особых целей. А сам-то он чем занят? Прически выдумывает! На самом деле — открыл новый журнал из Парижа и украл оттуда. Ничего сам не может выдумать оригинального. Уже и ножницы забыл как держать ваш хваленый Андреев. Дутая фигура. Миф, сон. Туман. Дунь — и нет его. Ничего не останется, никто и не вспомнит о нем. Нет, мастерство должно быть в твоих руках, иначе оно превращается в пустую славу. Что слава — дым!
87 
