66 
— Где же эти картины?
— Повсюду… Мое сокровеннейшее желание — сделать что-то ради памяти об отце. Второго такого художника не существовало… По крайней мере, в Германии. Период Третьего рейха и для него оказался губительным. После войны отец жил в безвестности. Никто из критиков уже не понимал, современен ли он или просто странен. А сам он был неспособен за себя бороться. Он заперся в полностью затемненной мастерской. Потом вдруг — в результате очень своеобразного творческого процесса — родился образ трех странников, которых уносит ветром… Найдется ли у вас время и желание, чтобы поспособствовать вторичному открытию этого художника?
— Прежде чем отвечу вам, я должен увидеть сохранившиеся картины.
Предположить наличие взаимосвязи между отцом Фолькера, на которого из-за интриганства коллег обрушилось несчастье, отцом Михаэля Энде и желанием моего друга реабилитировать обоих отцов — недопустимый прием. Никто не может знать, что именно, когда и каким образом определило ход дальнейших событий.
Михаэль Энде и Фолькер стали часто встречаться. Искру в конце концов высек их общий друг Ингвальд Клар. С помощью адвоката был разработан устав общества. Потом придумали специальные бланки. А вскоре возникло и само Общество почитателей Эдгара Энде. Капитал, необходимый для возрождения, затонувшего в волнах времени наследия живописца, отсутствовал. У самого Михаэля Энде обнаружили рак. В скором времени Фолькер оказался единственным боеспособным защитником интересов сюрреализма. На задворках той немецкой культуры, о которой знала общественность, приготовлялось какое-то новое варево.
Теперь, приходя к Фолькеру, я заставал его в окружении картин. Словно командующий фантастическим флотом, стоял он, в купальном халате, уперев руки в бока, среди живописных полотен, на которых вырастали из стены человеческие фигуры или женщина на каменном троне, укрепленном на панцире черепахи, медленно скатывалась вниз по светлому земному шару, предостерегающе подняв руку.[234]
— И что теперь? — спрашивал я его, всматриваясь в живописные миры.
— Теперь начнется работа.
— Она никогда и не прекращалась.
— Значит, начнется новая работа.
— Ты ведь понимаешь, что губишь себя.
К двум очкам теперь прибавилась лупа, которую мой друг зажимал между большим и указательным пальцем, чтобы получше рассмотреть контуры тел или переходы серо-голубоватых тонов там, где морской берег сливается с ночным небом.
— Эта работа — мой единственный шанс.
— А как обстоит дело с оплатой?
— Есть же компетентные коллекционеры.
— Большинство из них коллекционирует то, что известно.
— Что ж, пусть узнают нечто для них непривычное.
Я оставил всякую надежду на материальное благополучие Фолькера. В наше время бесполезно объяснять кому-либо, что человек может полагаться лишь на свою судьбу и при этом никогда не впадать в уныние, что человек этот разговаривает с директорами банков, интересующимися искусством, так, словно нет никакой разницы между ним, с опозданием вносящим плату за снятую квартиру, и владельцем роскошной виллы. Непостижимо, но Фолькер ощущал себя (в сравнении с Анри де Тулуз-Лотреком, постепенно спивавшимся, или с Винсентом Ван Гогом, которому приходилось выпрашивать тарелку теплого супа) человеком вполне благополучным, находящимся на подъеме, занимающим в мироздании определенное, устраивающее его место. «Если удастся продать карандашные наброски, я получу комиссионные».
Его увлечение живописью Эдгара Энде я поначалу не принимал всерьез. Отец Михаэля Энде считался представителем так называемого магического реализма. Лошади и статуарного вида крылатые персонажи в жутковатых ландшафтах… — на первый взгляд многие из этих живописных композиций казались чуть ли не китчем. Блеклые фигуры без лиц, с мишенями на спинах, бредут к какому-то монументу… Мне казалось, что такие видения не соответствуют духовным запросам Фолькера, его аналитическому уму: что они недостаточно абстрактны, недостаточно радикальны.
Я не придал должного значения словам Фолькера, сказанным в связи с «Живыми мишенями»:
— Процесс возникновения картин был уникальным. Энде на целые дни запирался в мастерской, куда не проникал ни единый луч света. Картины складывались перед его внутренним взором. Как только обдумывание композиции завершалось, художник прикреплял карандаш или кисть к карманному фонарику и начинал писать в маленьком круге света, одну деталь за другой.
66 
