очень нудно 
52 
– Это что, такая агитация? – спросила я, продолжая вертеть головой.
– Ну да, – кивнул Журавлев, не отставая от нашей сопровождающей. Она, кстати, посматривала на меня недобро, но ничего не говорила.
– Тут так спокойно! – поразилась я, пройдя в глубь территории колонии.
Действительно, тут не было ничего похожего на грязные гадюшники СИЗО. Скорее то, что я видела перед собой, напоминало старый советский пансионат или пионерский лагерь. Около подъездов стояли деревянные лавочки, покрашенные в зеленый цвет, росли цветы. Анютины глазки, бархатцы, маргаритки. Зеленая трава была аккуратно подстрижена. Мимо нас то и дело проходили женщины в легких серо-голубых платьицах и голубых косынках. При виде нашей сопровождающей они останавливались и вытягивались в струнку, застывали на несколько секунд, пока мы не проходили мимо. И все это было таким умиротворяющим, все, кроме, пожалуй, лиц. Лица этих женщин в голубых косынках заставляли меня вспомнить, что я все-таки совсем не в санатории. Без единого грамма косметики, глаза враждебные, лица насупленные. Они медленно провожали нас глазами, и в этих глазах плескалась ненависть.
– За что они тут все сидят? – спросила я, понимая, что вопрос этот звучит глупо и некорректно. Но наша сопровождающая, к моему удивлению, ответила:
– В основном за наркотики.
– Все? – поразилась я.
– Почти. Так или иначе. Кто-то их продавал, кто-то грабил, чтобы их получить. Это ж такая зараза! – Сопровождающая покачала головой и умолкла.
Я хотела было спросить у шефа, а как наша Даша, тоже... Но он только посмотрел на меня строго, и я сразу заткнулась. Через несколько минут мы пришли к какому-то зданию, где нас провели в просторную и никем не охраняемую комнату со столами и стульями.
– Это их комната отдыха. Тут проходят встречи и разные лекции, – сказал Журавлев. Видать, понял, что мне интересно до ужаса. Ощущение пионерского лагеря не проходило. Мы сидели и ждали, а за окном осужденные ходили, разговаривали, громко хохотали и курили. Нормальные люди на самом деле. Нормальные женщины. И на наркоманок они, кстати, похожи не были. Почему они все же здесь?
– Максим Андреевич? – раздался голос в дверях.
Я обернулась и обомлела. На меня (и на Журавлева, конечно) смотрела девушка невероятной красоты. Густые, по плечи, черные волосы были видны из-под этой дурацкой голубой косынки, упавшей с головы на плечи. Густые черные брови обрамляли невероятно большие зеленоватые глаза. Кожа у осужденной была белее снега, а губы, как у Анжелины Джоли, алые и большие.
– Дарья Матвеевна, – кивнул Максим Андреевич. – Проходите, присаживайтесь.
– А... это?
– Это моя помощница, Вероника. Она будет делать пометки, – пояснил он.
Дарья посмотрела на меня в упор, я отметила, что глаза у нее какие-то... больные, что ли? Безумно красивые, но усталые. Губы, когда она подошла ближе, оказались искусанными чуть ли не в кровь. Ногти на руках грязные, неровные. Движения ее были удивительно плавными.
– Как мои дела? – спросила она, а голос ее дрожал.
– Мы собрали материалы, будем подавать на пересмотр по вновь открывшимся обстоятельствам.
– Есть ли надежда? – спросила она и была при этом ужасно грустна, и, хотя я знала, что она что-то там сделала и была виновна, я почувствовала, что мне ее бесконечно жаль. Конечно, я понимала, что немалую роль в моем лояльном отношении сыграла ее красота, которой просто не место в таком месте. И не надо быть мужчиной, чтобы смотреть на нее с восхищением и обожанием. От нее просто невозможно было отвести глаз.
– Надежда – конечно. У нас есть и свидетели, и доказательства. Даже подписи на банковских документах. Проблема в том, что у вашего... бывшего сожителя есть, как я полагаю, определенные связи. Он их задействовал, так что нам пришлось пробиваться через целый заслон, чтобы добиться перевода материалов к прокурору. Я еду завтра же. Мне нужны ваши характеристики отсюда.
– А как мама? – спросила Даша. Было видно, что в делах адвокатских она понимает так же мало, как и я.
– Мама? Да, я привез от нее письмо. – Журавлев достал конверт из папки с бумагами.
Дарья взяла его, руки ее дрожали. Она раскрыла конверт, некоторое время читала, а потом вдруг убрала письмо в сторону и вскочила, подошла к окну. Она опустила голову, и я поняла, что она плачет. Я знала, что ей всего двадцать пять лет, но на вид ей было еще меньше. Она была невысокой, с округлыми плечами, с красивой фигурой, той самой, о которой говорят – как гитара. Она была слаба и одинока, ей явно было очень тяжело. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, как трудно ей тут. Она не была наркоманкой, она была тут чужой. И эти гогочущие злые бабы в косынках вряд ли принимали ее как свою.
52 
