очень нудно 
67 
Ко мне подошел мужчина. Старый, волосы все белые, в серый костюм одетый.
— Ты Хасанова Хадижа? — тихо спросил он.
— Да, — ответила я.
— Ты почему не пишешь?
— Я не знаю, что писать. — Так мне стыдно было, что я даже посмотреть ему в лицо не могла.
— Пиши что хочешь, — сказал он. — Если увидят, что ты не пишешь, тебя выгонят.
— А что писать?
— Хоть стихи пиши. Главное, делай вид, что пишешь.
Аллах, что мне было делать? Я стала писать про Махмуда из Кахабросо, про то, как он любил Муминат. Не понимаю я, как можно всю жизнь одного человека любить. Вот я не вижу Махача, а я его люблю, но, если мне встретится кто-то другой, лучше Махача, я буду любить другого. Я написала все, что знала о Махмуде из Кахабросо. У меня на это ушел один лист. Было еще четыре. Потом я вспомнила, что тема была про Пушкина и Евгения Онегина. Я подумала, если я напишу стих Пушкина, который знаю наизусть, эти люди, преподаватели, поймут, что я Пушкина учила, только лирические отступления не учила. Я написала на втором листе стих: «Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя, одна в глуши лесов сосновых, давно, давно ты ждешь меня, ты под окном своей светлицы горюешь, будто на часах, и медлят поминутно спицы в твоих наморщенных руках». Если честно, в этом стихе тоже есть много непонятных слов. Светлица — непонятно мне, что такое, я просто запомнила это слово, не понимая. Горюешь, будто на часах — как это бывает? На часах она, что ли, сидит? У Махмуда из Кахабросо все понятней было, когда он писал.
Под стихотворением я написала, что няня Пушкина сидела в лесу, где растут одни сосны, и ждала Пушкина. У нас рядом с селением тоже есть гора, на которой растут сосны. Там темно, глухо, потому что сосны очень высокие. Когда поднимаешься на эту гору, сразу становится тяжело на душе, грустно. Няня Пушкина тоже расстраивалась, что Пушкин так долго не едет и ей в темноте сидеть приходится, от этого еще тяжелей. Она ждала и вязала. Бабушка тоже, когда чего-то ждет, спокойно сидеть не может, берет три спицы и начинает вязать носки. Так быстро-быстро спицы двигаются в ее пальцах, а ковровая нитка разматывается из клубка. Пальцы у бабушки тоже наморщенные. Иногда бабушка останавливается, выставляет ухо из платка и слушает. Снова начинает вязать, и вяжет, пока беспокойство не пройдет. Она так целую гору носков может связать, потом всем раздает — на счастье. Я так думаю, няня Пушкина была очень добрая женщина — сидела в темноте, в глуши, вязала, на часы смотрела, а когда Пушкин приезжал, она дарила ему носки. Только я не знаю, зачем он свою няню — уважаемую женщину — дряхлой называл. Ей же неприятно было. Если бы я так бабушку назвала, она бы меня палкой избила.
Я это все написала, и, слава Аллаху, экзамен закончился, у нас стали собирать наши листки. Ко мне подошел мужчина, взял у меня мои листы, а мне положил другие. На самом первом было написано — «Хасанова Хадижа. Идейно-композиционная функция лирических отступлений в романе А. С. Пушкина „Евгений Онегин“». Я не успела прочитать, что дальше, — ко мне подошла женщина и забрала эти листы. Получается, этот мужчина всех обманул и дал мне листы, которые я не писала. Получается, это с ним дядя Вагаб договорился. Сегодня, когда он уезжал на работу, он сказал мне: «Не волнуйся, Хадижа, все схвачено, за все заплачено». Получается, он этому мужчине заплатил. Аллах, я, конечно, рада, что я теперь буду учиться, но, клянусь Тебе, я бы в жизни не подумала, что этот весь седой мужчина берет деньги. Клянусь, я бы руку свою дала, чтобы поклясться, что он честный. Тогда получается, никому с виду верить нельзя.
Следующий экзамен был через два дня — английский. Я пришла туда же — на экономический факультет. Ко мне подошла женщина с черными волосами, собранными сзади в пучок. У нее были черные глаза и жемчужные серьги. Я так ее боялась, что, вместо того чтобы смотреть ей в глаза, смотрела в ее серьги. Она мне задавала разные вопросы на английском.
— Не знаю, — отвечала я или молчала.
Мне было так стыдно. Мои щеки, наверное, пылали от такого позора. Я думала, что английский экзамен будет принимать тот седой мужчина, которому дядя заплатил. Но принимала эта женщина, наверное, у них там все перепуталось, испугалась я, и она поставит мне двойку.
Не знаю, сколько времени я сидела у нее за столом. У меня от страха тряслись руки, а она все задавала мне вопросы на английском очень громко, наверное, чтобы все слышали. А я отвечала тихо. Рядом за другим столом сидел какой-то рыжий парень. У него все лицо стало красное, и веснушки налились кровью, как бывает у моего дяди.
67 
