очень нудно 
26 
Насекомых, вечных врагов таксидермиста, надо уничтожать на каждой стадии работы. Другие наши враги — пыль и прямой солнечный свет. Но главный недруг таксидермии и животных — безразличие. Равнодушие большинства вкупе с ярой ненавистью отдельных придурков решило судьбу животных.
Я стал таксидермистом благодаря Гюставу Флоберу. Меня вдохновила его «Легенда о св. Юлиане Странноприимце». Мои первые изделия — мышь и голубь, они же — первые жертвы Юлиана. Я хотел узнать, нельзя ли как-нибудь поправить непоправимое. Вот почему я стал таксидермистом — чтобы свидетельствовать.
Мастер поднял взгляд от листков:
— Еще я сделал краткое описание известных музейных экспозиций — от единичных особей до круговых панорам.
— Оставим их на потом, — сказал Генри. — Пить хочется. Можно глоток воды?
— Стаканы на раковине.
Сполоснув стакан, Генри налил воды и залпом выпил. Под раковиной в пластиковом тазике, наполненном синеватым раствором, отмокал кроличий скелет. Генри выпил второй стакан, потом третий. От очень сухого воздуха в горле першило. Вообще-то есть тоже хотелось.
Генри раздумывал над тем, что сейчас услышал. Одно дело читать самому, и совсем другое — воспринимать текст на слух. Когда не видишь строчек и подчиняешься чужому темпу, словно узник в кандальной связке, внимание скачет. Экскурс в таксидермию был довольно интересен, но мало что сообщил о самом мастере.
Вспомнился совет приятельницы, обучавшей сочинительству: «Рассказ начинается с трех хороших слов. Читая студенческую работу, ищи три хороших слова». Сейчас это несложно. В далекие школьные годы таксидермист явно усвоил необходимые элементы повествования: он умел привлечь внимание слушателя (по крайней мере, внимание Генри) к тому, что таксидермия весьма необычный предмет, отличный, скажем, от бухгалтерии.
Стакан выскользнул из пальцев и осколками разлетелся по полу.
— Извините, — сказал Генри. — Выскользнул.
— Пустяки, — беспечно отмахнулся мастер и добавил, заметив, что гость взглядом ищет веник и совок: — Оставьте, оставьте.
Видимо, в его ремесле маленькие аварии были заурядностью, не доставлявшей хлопот. Хрустя осколками, Генри вернулся к конторке и сел на табурет.
— Написано хорошо, — сказал он, прикидывая, что будет уместнее: дежурная похвала или серьезный разбор. — Возможно, кое-где есть повторы и некоторый сумбур, но в целом информативно и четко.
Таксидермист молчал, бесстрастно уставившись на Генри.
— Вы заметно чаще стали использовать местоимение «я». В повествовании от первого лица это хорошо — позволяет держаться личного опыта, не уходя в обобщения.
Молчание.
— Вы обладаете гладким слогом, что сулит удачу с пьесой.
— Нет.
— Почему?
— Застрял. Ничего не выходит.
В творческом тупике автор признался без наигранного огорчения.
— Черновик закончили?
— И не один.
— Сколько вы работаете над пьесой?
— Всю жизнь.
Мастер прошел к раковине («хруп-хруп», откликнулись осколки), с полки под прилавком взял веник с совком и подмел пол. Потом натянул резиновые перчатки и склонился над раковиной. Молчание его не тяготило. Сейчас Генри видел его в ином свете. Старик. Ссутулился и работает. Есть ли у него жена, дети? Кольцо не носит, но, может, из-за работы? Вдовец? Генри разглядывал его профиль. Что скрыто за этой безмятежностью? Одиночество? Тоска? Рухнувшие замыслы?
Таксидермист выпрямился. Целехонький, очень белый скелет кролика в его громадных руках казался маленьким и хрупким. Мастер осторожно его поворачивал, точно крохотного младенца.
Автор одного романа ди Лампедуза, сражающийся со своим «Гепардом»[14], подумал Генри. Творческий тупик покажется смехотворной мелочью лишь тем вялым душам, кто никогда не пытался что-нибудь создать. Это не просто бесплодная попытка, забракованная работа, но ты весь, когда в тебе умирает маленький бог, некая твоя часть, казавшаяся бессмертной. Если попадаешь в творческий тупик, у тебя остается — Генри оглядел мастерскую — лишь куча мертвых шкур.
Открыв воду, под несильной струей таксидермист ополоснул скелет, потом стряхнул капли и положил кролика на прилавок рядом с раковиной.
— Почему обезьяна и ослица? — Генри потрогал Беатриче, поразившись мягкой эластичности ее шерсти. — Вы рассказали, как они к вам попали, но почему именно эти животные стали героями вашей пьесы?
26 
