22 
Как следует из наставлений священников, это явление можно понять только исходя из опыта первых апостолов. Их было мало, тех, кто был ближе всего к Христу; на следующий день после распятия, когда их Учителя сняли с креста, они собрались все вместе, охваченные смятением. Не следует забывать, что души их переполняла обычная человеческая боль от потери дорогого им человека, но ничего более. Никто из них в тот момент не сознавал, что умерший был им не просто другом, пророком, учителем, но Богом. Этого они не поняли. Разумеется, их пониманию подобное было недоступно, они даже представить себе не могли, что этот человек — на самом деле Бог. Так вот, они собрались все вместе в тот день, после казни, попросту для того, чтобы почтить память дорогого им человека, незаменимого, ушедшего от них навсегда. Но с неба на них снизошел Святой Дух. И тут завеса пала, и они поняли. Этого Бога, с которым они долгие годы шли бок о бок, — теперь они его узнали; надо полагать, в тот миг им припомнились мельчайшие детали их жизни, и это стало озарением, и души их открылись навстречу Богу, навсегда. В Новом Завете это явление передано посредством замечательной метафоры глоссолалии: они вдруг обрели способность говорить на всех языках мира — это явление было широко известно, оно ассоциировалось с фигурами провидцев, пророков. То был знак магического познания.
Так вот, священники учат нас, что вера — дар, который дается нам свыше, он из области таинственного, мистического. Поэтому он хрупок, как видение, и, как видение, неприкосновенен. Вера — сверхъестественное явление.
Однако мы знаем, что это не так.
Мы следуем церковной доктрине, но нам известна и другая история, корнями уходящая в смиренную землю, породившую нас. В определенном смысле наши несчастные семьи незаметно привили нам необоримый инстинкт, следуя которому мы считаем жизнь грандиозным опытом. Чем скромнее выглядели те обычаи, что они передали нам, тем глубже с каждым днем становился их зов, доносящийся из недр земли, — не знающее границ стремление, почти абсурдное ожидание смысла. Мы с детства видели свое назначение в том, чтобы вернуть этому миру его величие. Мы считаем его справедливым, благородным, неизменно стремящимся к совершенству, находящимся в постоянном творческом движении. Это превращает нас в бунтарей, отщепенцев. Иное существование кажется нам по меньшей мере унизительным, убогим, оно не соответствует нашим ожиданиям. В жизни неверующих мы видим рутину и обреченность, во всех их поступках — пародию на то человечество, о каком мы мечтаем. Любая несправедливость, а заодно и всякое страдание, коварство, низость духа, зло, оскорбляет нас в наших ожиданиях. Так же как и любое событие, в коем мы не видим смысла, любой человек, лишенный надежды или благородства. Любой подлый поступок. Любое напрасно потраченное мгновение.
Так что даже больше, чем в Бога, мы верим в человека — изначально только это является для нас верой.
Я уже говорил, вера растет в нас в форме протеста: мы против, мы — отщепенцы, мы — безумцы. У нас вызывает отвращение то, что нравится другим, а то, что другие презирают, нам дорого. Излишне говорить, что это побуждает нас к действию. Мы растем с мыслью, что мы — герои, но особого рода, не соответствующие классическому образу героя: ведь мы не любим оружие, насилие, животный азарт битвы. Мы герои женственные, мы намерены бороться голыми руками, сильные своим детским простосердечием, неуязвимые в нашей возмутительной скромности. Мы скользим меж зубчатых колес этого мира с высоко поднятой головой, но с видом отверженных — с тем же смиренным видом и с той же твердостью, с какими Иисус Назарянин вел себя всю свою жизнь, насаждая прежде всего не столько религиозную доктрину, сколько модель поведения. Как показала история, она непобедима.
И вот внутри всех этих вывернутых наизнанку измышлений мы находим Бога. Такой поворот естественен, он происходит сам собой. Мы так верим в каждое живое существо, что для нас логично понимание творения как сознательного и мудрого деяния, которое мы называем словом «Бог». Так что наша вера не столько имеет магическую и стихийную природу, сколько является выводом линейной логики, растянутым в бесконечность инстинктом, унаследованным от предков. В поисках смысла нас занесло довольно далеко, и в конце путешествия нам явился Бог — воплощение смысла во всей его полноте. Это очень просто. Когда мы утрачиваем эту простоту, на помощь нам приходит Евангелие: ведь в нем наше путешествие от человека к Богу навсегда запечатлено в определенной модели, где мятежный Человеческий Сын совпадает с возлюбленным Сыном Божьим и оба они слиты в одной плоти, в теле героя. То, что в нас кажется безумством, там превращается в откровение, свершившуюся судьбу, безупречную идеограмму. Мы черпаем в Евангелии абсолютную уверенность — и называем ее верой.
22 
