122 
– О Каре? – удивленно так переспрашивает Дарсолана.
– Ну да.
Дара улыбаться перестала.
– Сергей… ты мой, мой, отныне и на веки веков, от этой ночи и навсегда. А то, что было до этого, – его не было.
– Не-ет, – головой мотаю, – как раз наоборот.
– Сергей…
Интересно, думаю, ляпнет ли она что-нибудь насчет того, что она – королева, а Кара – всего-навсего дочь барона приграничного? Вряд ли. Умная она у меня девочка… Дара.
– Сергей… я ведь люблю тебя.
– Знаю. Самое, – говорю, – дурацкое, что я тебя тоже люблю… наверно. Только ведь она меня тоже любит. И она первая была.
– Но здесь-то ее нет! – Дара вроде бы и тихо говорит, а кажется: кричит что есть силы. – Здесь есть ты и я, и никого больше.
Тут уж я улыбнулся.
– Считаешь, – спрашиваю, – что это хоть какое-то значение имеет?
– Имеет. Ты теперь мой, мой, это твоя судьба, Малахов, твое Предназначение, и изменить его не в твоих силах и вообще не в чьих.
Та-ак, думаю, это уже у нас какой-то неправильный разговор пошел. Надо бы тональность сменить.
– Вот только не надо, – говорю, – рассказывать мне про мое задание и про то, что я в силах и что не в силах. – И за автоматом тянусь.
Дара на меня насмешливо так смотрит.
– От Судьбы не уйдешь, Сергей. И оружие твое ничего не решит.
– Знаешь что, – говорю, – вот эти слова – их ведь Дарсолана говорит. Дара, та Дара, которую я ночью на этой поляне любил… во всех мыслимых и немыслимых… никогда бы их не сказала. А оружие… ты эту кашу, конечно, помешивала, но заварил-то ее я.
Взял и упер ствол в подбородок.
– Ну так как, – бормочу. – Могу я изменить свою судьбу или нет? Если нажму на спуск, мне ведь и самый лучший маг череп потом не отреставрирует.
Дара в меня вгляделась – и кивнула.
– Глаза у тебя, – тихонько говорит, – сейчас бешеные. И ты действительно можешь все и никого, ничего не боишься.
– Могу, значит?
– Можешь. Убери автомат и давай думать, что дальше делать.
Я «шмайссер» с боевого взвода снял и в самом деле отодвинул, от греха подальше.
Закурить бы… пальцы дрожат.
Я ведь ей врал сейчас. Никогда бы я на спуск не нажал. Старший сержант разведроты… не барышня… и дело даже не в том, что глупость все эти «ах, прощай, моя любовь», не пойму подобной чуши никогда, а в том, что есть Задание. И еще – те, кто жизни положил лишь затем, чтобы я до этой вот полянки дошел.
Только чтобы Дара мне поверила и опомнилась, пришлось самому почти поверить в то, что вот-вот – и нажму. Так, чтобы обмана было – с ноготь, не больше. Иначе никак. Она ведь у меня девочка умная… просто смотрела неправильно. А сейчас включит мозги – и все поймет, и блеф мой дурацкий, и то, зачем он нужен был.
Страх-то у меня есть – страх, что сделаю я глупость и из-за глупости этой дело завалю.
– Дара…
– Что?
– Дурость ты сейчас делаешь.
– Какую?
– Думаешь не о том… о чем думать надо.
– А о чем надо?
– О том, чтобы дойти.
– А если, – медленно говорит она, – я не могу думать ни о чем ином… лишь о нас? О тебе? Сергей… неужели ты не понимаешь?..
– Понимаю. Все я понимаю.
Дара коротко так головой качнула.
– Не верю.
– Веришь. Я ведь люблю тебя. А ты – меня. Как же, – говорю, – можно любить и не понимать, не верить?
– Можно, Сергей.
– Нет. Или, – говорю, – это не любовь настоящая, а черт-те что с розовым бантиком.
– Можно. Любят сердцем, не умом.
– Угу. Только… мы с тобой на войне, королева, а на войне и сердцу приказывают. Еще как приказывают.
– И как же?
– Просто. Так приказывают… что солдат, у которого сердце в клочья разорвалось… письмом… белым таким, треугольником… что жены и детей у него нет больше, одна бомба – и все. А он идет и берет «языка», живым берет – одного из них! И тащит на себе, ползком через «нейтралку»… он его дотащил до наших окопов целого, а еще дотащил в себе две пули и до санбата уже недотянул. Так вот приказывают. А ты – королева! – романтику тут разводишь… розами на киселе.
– Принцесса, – тихо повторяет Дара. – Да… я – королева! Знаешь…
– Знаю! – перебиваю ее. – Отлично знаю! Нагляделся…
…на капитана.
Конечно, сам он про это никогда и никому, даже внешне, по виду. Почти всегда. За год всего два раза – один, когда я случайно в окно избушки заглянул, и второй, так же случайно – разговор со старшиной услышал.
Капитану нашему было двадцать девять, старшине – чуть за тридцать, и мы для них были мальчишки.
122 
