и читается легко. 
27 
Издевательская в своей бесконечности процедура удочерения была пройдена три месяца назад. Все это время мы жили с Аленкой вместе, не расставаясь ни на день… И маленький жалкий птенчик начал постепенно оттаивать от холода сиротства. А я — от ледяного ужаса одиночества.
Нам было хорошо вдвоем, но кто бы мог подумать, что моя девочка так страстно, так до самозабвения полюбит «дядю Игоя»! Он приходил к ней, всячески подчеркивая, что приходит в первую очередь именно к ней, без вороха игрушек, как это можно было бы ожидать, но с неисчерпаемым запасом игр, сказок, всяческих придумок… Они часами возились на ковре, и мой дом снова заполнился мужским и детским смехом, веселыми голосами. Они вдвоем врывались ко мне на кухню и шумно требовали обеда, а потом, дружно перемыв посуду, мы валились на диван в гостиной и упоенно смотрели ласковые старые советские мультики, которые пришлось достать с антресолей — я не смотрела эти сказки с тех пор, как выросли мои дети…
* * *
Итак, мы собирались в зоопарк, и шаги «дяди Игоя» должны были вот-вот раздаться на лестничной площадке. Аленка приняла боевую стойку команчей, чтобы запрыгнуть ему на шею — давно придуманными обоими ритуал. Но — и я вздрогнула от этого звука, как будто меня огрели кнутом по спине, — в замочной скважине заскрежетал ключ, вставленный в нее чьей-то привычной рукой!
— Мам, мам, мам, кто это? — затеребила меня Аленушка. И захлопала глазами на дверь.
А там уже стоял… Павел… Стоял и улыбался, пряча в уголках губ раскаяние. Он очень хорошо выглядел — если подразумевать под этим его идеальный костюм и до блеска начищенные ботинки. Но первый раз за все то время, что я его знаю, взгляд не был твердым. Павел старался смотреть мне в глаза, но у него это плохо получалось.
— Здравствуй.
— Здравствуй.
— Можно войти?
— Конечно. Это пока еще твой дом…
Он вошел, прикрывая за собой дверь так осторожно, как будто она была стеклянная… Аленка, насторожившись, следила за каждым его движением.
— Ты кто? — вдруг спросила она очень звонко и требовательно.
— А ты? — улыбнулся ей Павел. И вскинул на меня глаза, в которых был вопрос.
Я открыла рот, чтобы ответить ему, но тут в дверях показался Игорь.
— Вы кто? — был его первый вопрос к Павлу.
— А вы?
И я рассмеялась бы этой комедии положений, если бы это происходило не со мной.
— Игорь… Алена… вы погуляйте пока… где-нибудь во дворе, — сказала я с трудом.
— Таня! С тобой все в порядке?
— Да, в абсолютном порядке, спасибо… Возьми, пожалуйста, девочку, и погуляйте… Подождите меня во дворе…
Они ушли. Мы с Павлом прошли в большую комнату и чинно сели друг напротив друга, как первоклассники, сложив руки на коленях.
— Таня…
— Я слушаю.
— Я пришел.
— Я вижу.
— Таня… я пришел совсем.
— Зачем?
Это вырвалось у меня помимо воли. Я не хотела ему грубить, но Павел расценил этот вопрос именно как грубость, потому что его лицо окаменело и руки непроизвольно сжались в кулаки.
— Таня… я знаю, меня трудно, почти невозможно простить… Очень хочу надеяться на то, что именно — почти… Но я действительно насовсем, навсегда пришел к тебе. Поверь мне, пожалуйста, там у меня все кончено, Таня…
Я молчала.
— Прости, я, наверное, не то, не то говорю… В сущности, Таня, там у меня ничего и не начиналось… Было только ее тело, всегда одно только тело, и оно как будто околдовало меня… Я как будто прирос к ней — и ничего не мог сделать…
— Что же случилось теперь?
— Это случилось не теперь… Таня… Постарайся понять меня, пожалуйста. Может быть, поняв меня, ты простишь… Чем больше я жил без тебя там, тем больше понимал, что такая жизнь — ненадолго, не навсегда… Она не была свидетелем моей жизни, у нас с ней почти совсем не было общих воспоминаний… детей… Я стал ловить себя на том, что в каждой ее черточке, в каждой складочке ищу твои черты, Таня… Я стал задыхаться без тебя!..
— За все это время ты мне даже не позвонил…
— Да… Но мне так хотелось это сделать, что я еле сдерживался… Позвонить тебе — значило бы доставить боль нам обоим.
Он приблизился ко мне. Совсем как тогда, в Сокольниках, двадцать с лишним лет назад, сел возле меня на корточки. Взял мои руки в свои.
— Господи, Таня, родная моя, как же я соскучился! По тебе! По каждой твое черточке, по каждой родинке, я помню их все, честное слов — помню!
27 
