Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
145 
Софья запела «Шёлковый шнурок», и Сорокин поднялся.
Он ошибся. Музыка была та, что он хотел, но слова:
- Милый мой ласков и жесток,
- Больно хлещет шёлковый шнурок.
- Разве в том была моя вина,
- Что казалась жизнь мрачнее сна,
- Что я счастье выпила до дна?..
- Потом, когда судьи меня спросили:
- «Этот шнурок ему вы подарили?» —
- Ответила я, вспоминая:
- «Не помню, не помню, не знаю!»
- Только раз, странно недвижим,
- Он смотрел сквозь табачный дым,
- Как забылась в танце я с другим.
- Разве в том была моя вина,
- Что от страсти я стала пьяна,
- В танце я была обнажена…
- Потом, когда судьи меня спросили:
- «Там в ту ночь вы ему изменили?» —
- Ответила я, вспоминая:
- «Не помню, не помню, не знаю!»
- В ранний час пусто в кабачке,
- Ржавый крюк в дощатом потолке,
- Вижу труп на шёлковом шнурке.
- Разве в том была моя вина,
- Что цвела пьянящая весна,
Элеонора плавно двигалась, подчиняясь Михаилу Капитоновичу. Она внимательно слушала и держала руку на его плече, а другой держала его ледяную кисть. Несколько раз она тревожно посмотрела на него, но ничего не сказала.
Какой это был переход… Переход из холодных саней и с чужого плеча крытой шубы к голым плечам и тёплым пальцам, к сытости и приятному опьянению. От Элеоноры чудесно пахло и от плеч и от волос, её смоляные чёрные волосы были уложены волнами, на шее висела нитка жемчуга и в ушах – жемчуг. Сорокин не ошибся ещё тогда – она действительно оказалась небольшого роста, с прекрасной фигурой, он держал её за талию и чувствовал, какая она хрупкая. Но слова в песенке «Шёлковый шнурок» никак не подходили. Когда они возвращались к столу, Элеонора пожала его пальцы и тихо произнесла:
– Я никому не дарила шёлкового шнурка.
– Извините, мисс Нора, я эту песню слышал, но только мелодию и не слушал слова…
– А мелодия действительно хорошая! Что вы делаете завтра?
Сорокин отодвинул ей стул, Всеволод Никанорович улыбнулся им, но снова сел за столом полубоком и стал слушать Софью Реджи, как бы отстраняясь и давая тем самым Михаилу Капитоновичу и Элеоноре возможность поговорить. – Я завтра свободен, завтра четверг… – А есть дни, когда вы заняты?..
– Да, в пятницу и субботу.
– Вы работаете там же?
– Почти… тоже в полиции, но в другом отделе.
– Это секрет?
– От вас нет! Меня после прихода на дорогу большевиков перевели в политический отдел, но я ещё толком не приступил, мне надо хорошо узнать город, поэтому я пока… – Он остановился, не зная, что сказать.
– Я понимаю, скорее всего, это что-то секретное?
– Я сам пока не очень разобрался…
– Ну, раз вы завтра свободны, я хотела бы побывать на могиле Екатерины Григорьевой и зайти к её родителям, немного прогуляться по городу, я от него всё же отвыкла, и мы… вместе поужинаем?
– Я в вашем распоряжении… и пообедаем!
«Позавтракать бы ещё как-нибудь!» – подумал он и покраснел.
– Сегодня до фокстрота не дошло, – с улыбкой сказала Элеонора, когда Софья запела очередную уличную песенку, и подумала: «А Сэм наверняка умеет танцевать фокстрот, по-моему, он вообще умеет всё, этот во всём опытный мужчина!»
Михаил Капитонович летел домой. Ему хотелось кричать на весь тёмный Харбин – ноябрьский, мрачный и без снега. Он настежь расстегнул пальто, ему было жарко, его душа рвалась наружу, и ветер трепал кашне. Он во всю силу любил этот город и готов был целовать серые стены его домов, в которых уже не было светящихся окон. Ещё ему хотелось выпить, потому что за весь вечер он почти не пил ни водки, ни коньяку, что был подан к десерту, а сейчас его просто распирало от желания, но он знал, что ничего такого он не сделает, потому что завтра, то есть уже сегодня, в 12 часов пополудни его будет ждать Элеонора, и они будут вместе весь день.
«Слава богу, что ни капли нет, а то бы не удержался!»
Дома он лёг и уснул, ему ничего не снилось, только под утро, уже перед тем, как просыпаться, он увидел свою старенькую прабабушку, татарскую княжну – прапраправнучку сибирского хана Кучума. Она говорила с ним, но он не понимал слов, а когда проснулся, вспомнил, что она ему улыбалась.
Элеонора лежала в горячей ванне. Она устала. Она скользила взглядом по орнаменту на кафеле, останавливалась на мерцающих бликах бронзовых кранов, резном стеклянном плафоне с яркой лампочкой над запотевшим зеркалом, наборе цветных махровых полотенец на бронзовых крючках. Проведя две недели на пароходе из Лондона до Ленинграда и ещё две в поездах от Ленинграда до Харбина, другими словами, проехав весь континент с запада на восток, она устала. Когда закончился вечер и она со всеми простилась, то подумала, что полежит в ванне пятнадцать минут и потом заснёт, но уже прошёл час, а сна не было.
145 
