15 
— Так сколько? — повторил Кэмерон.
«Все до единой», — подумала Эйнсли. Ей хотелось рвануть застежку, опуститься в грязь, и пусть совершенно новое платье будет испорчено.
— Три, — хрипло произнесла она.
— Пятнадцать. — В глазах Кэмерона промелькнуло что-то хулиганское.
— Пятнадцать? — Пуговицы плотно прилегали друг к другу, но если расстегнуть пятнадцать штук, она окажется обнажена до середины корсета. — Четыре.
— Двенадцать.
— Пять, — возразила Эйнсли. — Это самое большее, на что вы можете рассчитывать, ведь мне придется снова застегивать их, перед тем как мы вернемся к игре.
— Мне наплевать, что вы будете делать перед возвращением к игре. Десять.
— Шесть. И ни одной больше.
— Десять.
— Лорд Кэмерон…
— Десять, упрямая чертовка. — Он наклонился ближе, Эйнсли почувствовала его горячее дыхание. — Я буду просить вежливо, пока мне не надоест просить. Потом я сам сорву эти симпатичные пуговицы.
— Вы не посмеете, — резко сказала Эйнсли.
— Посмею.
Эйнсли облизнула губы. Ее мольбы о соблюдении правил приличия были фальшивыми, и он это понимал.
— Тогда десять, — согласилась она.
— Договорились.
Она сходит с ума. Нельзя молча стоять и позволять лорду Кэмерону расстегивать платье. Однажды она позволила ему наполовину раздеть ее и едва унесла ноги, к счастью, сохранив рассудок.
Неправда. В тот вечер она потеряла рассудок и до сих пор не вернула его.
Эйнсли наблюдала, слыша стук собственного сердца, как Кэмерон снял перчатки и дотронулся до верхней пуговицы.
Пуговица проскользнула в петельку, и у него на лице появилась триумфальная улыбка. Кэмерон коснулся крошечного участка обнаженной кожи, и от этого прикосновения по всему телу Эйнсли разлился жар. Она умрет, пока он доберется до десятой пуговицы.
Вторая и третья пуговицы. Кэмерон прикасался к ней после каждой расстегнутой пуговицы, словно, расстегивая их, изучал ее.
Когда он расстегивал четвертую и пятую пуговицы, Эйнсли закрыла глаза. Он коснулся ямочки у основания шеи, его прикосновения были подобны пламени. Потом была расстегнута шестая пуговица.
Умелый соблазнитель, подумала Эйнсли, когда очередь дошла до седьмой и восьмой пуговиц. Этот мужчина знает, как заставить женщину сходить с ума от желания, дать ему то, что он хочет. Эйнсли, несмотря на ее кажущееся безрассудство, научилась быть осторожной: все должно делаться в пределах разумного, каждый риск должен быть просчитан, сравним с выигрышем. Но рядом с Кэмероном в ней подняла голову та прежняя, безрассудная Эйнсли, которая хотела, чтобы он расстегнул ее лиф до самой талии и взял то, что желает.
На девятой пуговице она почти умоляла его.
На десятой пуговице она открыла глаза.
— Готово, — мягко сказал Кэмерон и, потянув, открыл застежку.
Из корсета выпирала пышная грудь Эйнсли. Корсет служит для того, чтобы дамы выглядели стройнее и тоньше, но Эйнсли казалось, что корсет сидит на ней слишком туго.
— Эйнсли, — хрипло проговорил Кэмерон, — ты знаешь, как ты прекрасна?
Когда он прикоснулся к ней, когда его голос проник в ее сознание, она почувствовала себя красивой.
— Вы очень добры.
— Это не имеет никакого отношения к доброте, — раздраженно оборвал ее Кэмерон. Большим пальцем он провел по груди Эйнсли, потом наклонился и поцеловал ее.
Даже когда он лежал на ней, ее тело не горело таким чувственным жаром, как сейчас, когда он прикоснулся к ней губами. Пока он неторопливыми поцелуями покрывал ее грудь, все ее тело ныло от безумного возбуждения, охваченное жарким пламенем страсти. Его губы были теплыми, опытными, жесткие волосы щекотали подбородок. Ей хотелось прижать его к себе, обнять покрепче, и пусть он положит ее в эту липкую грязь, даже если легкий стук по крокетным шарам звучит совсем рядом.
Кэмерон поцеловал ложбинку между грудей, оцарапав нежную кожу небритым подбородком, потом выпрямился и сунул туда свернутую бумагу.
— Что… — У Эйнсли округлились глаза, и она схватилась за корсет.
— Мне кажется, это ваше, миссис Дуглас.
Эйнсли вытащила письмо, развернула его и увидела ровные строчки королевского почерка, слова, обращенные к ее конюху, Джону Брауну.
— Я решил, что меня не интересуют ваши письма, — сказал Кэмерон. — И ваши непонятные интриги.
Эйнсли несколько мгновений смотрела на него, открыв рот, потом смяла бумагу и сунула письмо в карман:
15 
