115 
Ненавидели они его — за собственную трусость.
Ненавидели его за собственное жалкое прошлое — из которого хочется слепить красивую научную биографию, а не лепится биография. Не спрячешь передовиц, написанных за подачку, не спрячешь докладных начальству, не спрячешь ежедневной трусости, трусости, трусости, которая уже въелась под кожу, вошла в кровь, навсегда проникла в организм. А как же хочется сегодня врать корреспонденткам, как хочется надувать щеки, как хочется с телеэкрана гвоздить Ленина — но так ведь это теперь хочется, когда уже можно, а раньше-то страшно было, раньше начальству жопу лизали — и не отплевывались. Ну ладно, Солженицыну мы еще смелость прощаем — он не наш, он какой-то не такой, вообще, он не интеллигент — не из идеологической дворни. Но как же неприятно знать, что вот был один из нас, при нашем хозяйстве жил, все как мы делал, — а не лизал. Совсем, понимаете ли, не лизал! Увильнул от лизания, чистенький ходил. Отвратительно просто это знать, господа!
Ненавидели Зиновьева за собственную кривую биографию, за собственное жирное брюхо, за то, что писали трусливые диссертации — с цитатами из Брежнева и Ленина, а ведь как не хотелось! Но надо было так, с цитатами, с реверансами, — ну и писали. Такие уж тогда были правила игры, как в семидесятых именовали это рабское состояние души. Как они любили это выражение — «правила игры»!
Стадная непримиримая ненависть обнаружилась сразу — еще в семьдесят шестом, когда Зиновьев опубликовал «Зияющие высоты». Едва книга вышла — как персонажи, описанные в ней, принялись хвататься за сердце и ронять со стола мелкие предметы. И более всего — боялись, что их заподозрят в контактах с отщепенцем на основании того, что детально воспроизведены застольные беседы. И с ужасом вопрошали: а всем ли понятно, кто такой Претендент? А знают ли там, наверху, кого имея автор в виду под Сослуживцем? А Супруга? Доискались ли до прототипа Супруги? И даже слово прозвучало: донос. Донес, донес, рассказал о секретных бдениях на кухне и в клозете!
В «Зияющих высотах» есть абзац про одного идеологического работника, который либеральные статьи писал исключительно в клозете, сидя на унитазе, поскольку в процессе письма ежеминутно делал под себя — от страха. Это действительно очень смешная сцена, но, читая ее, никто не смеялся. Все знали, что описание — до деталей реалистично, и каждый был взволнован: а что если начальство поверит автору, что если сатрапы поймут, что я в клозете занимаюсь нелегальной деятельностью?
Сегодня, когда страх сызнова вползает в общество, легко понять, как рассуждали тогдашние либералы. Как автор посмел написать про наши общие беды — это же нарушало корпоративную этику соглашательства! Мы ведь с начальством условились: они нам дают хавать, а мы тихо сидим, не вякаем. Мы тоже могли бы — но у нас дочка, дачка, зарплата, премия, форум и кворум. И тут, понимаешь, выискался правдолюбец — ты что, больше всех знаешь? Мы на кухне и не такое говорим, а ведем себя в рамках. Мы бы еще и не такое написали, но мы же сидим тихо — а ты? Ага, понятно, полез за длинным долларом, знакомых всех подвел под монастырь, им теперь за тебя отдуваться на собраниях, а сам — на Запад, за гонорарами. Так говорили тогда, и прятались, не звонили ему; мол, отчего же мне собой рисковать, если ты увильнешь на Запад, а я остаюсь здесь с нашими правилами игры?
Впрочем, в глубине души понимали: ведь дело того стоит — написал эпопею, и на Запад рванул за гонорарами. И взвешивали: а ничего себе план, недурная стратегия, повезло мужику, хорошо все рассчитал. И завидовали: а, может, и стоило рискнуть? И — слухи, слухи: дом в Мюнхене (была трехкомнатная на первом этаже, на окраине города, самая последняя улица, выходящая в поле), миллионные гонорары (на самом деле беден был).
В это самое время Советская власть дала трещину — и к Зиновьеву даже стали наезжать в гости, ему даже до известной степени простили зазнайство. Конечно, гуляло по интеллигентным кухням мнение, что «Сашка — выскочка, и никого, кроме себя слушать не хочет», но мнение это было обидным, пока мы рты раскрывать боялись. А в восьмидесятых заговорили все — залпом. И, заговорив хором, мигом увидели просчеты одинокого болтуна. Да, Зиновьев — болтун, но и мы сами тоже стали высказываться резко — этак наотмашь рубили про большевиков. Ленин — раз, и уже не гений! И даже цитат его больше мы в диссертации не вставляем! Довольно цитат! И Брежнев — маразматик! И скажем теперь начистоту: мы всегда были за западную цивилизацию! Вашу руку, Сан Саныч! Вы, конечно, выскочка, а мы с фундированными знаниями, но ладно, мы к вам и в гости теперь можем приехать — что у вас там, домик под Мюнхеном? Особнячок, как у всех приличных свободных граждан? Ах, всего лишь трехкомнатная на первом этаже? Досадно, но все-таки вы нас на пару денечков приютите, постелите нам, одеяльцем укройте. На гостиницу, хе-хе, тратиться неохота. И переговаривались с ухмылкой: небось не обеднеет Сан Саныч, если бутылочку выставит. Тем более что у Зиновьева наверняка что-то припрятано: немереные гонорары у мужика, любят его на Западе! Пусть нас на постой возьмет, мы-то страдаем в России, а он на Западе жирует, баловень.
115 
