42 
— А это еще что? — заинтересовался он идущим вокруг механизма кольцом.
— Может, не будешь туда лезть? — забеспокоился поднявшийся вслед за Бруно монах. — Это лучшие мастера Арагона делали.
— Я разберусь, — успокаивающе поднял руку Бруно и вгляделся.
Создавалось впечатление, что в одних курантах стояло два механизма — один внешний и второй внутренний.
— Это кукольный театр, — ревниво пояснил замерший за спиной монах. — Каждые три часа включается…
Уже привыкший к полумраку Бруно пригляделся, охнул и присел на дубовый брус часовой рамы — ноги не держали.
Такого он не видел даже в своих снах. На огромном подвижном кольце стояли десятки кукол: черти и ангелы, смерть в саване и с косой, рыцарь с мечом, священник с крестом, дева с розой…
— На циферблате открывается люк, — продолжал объяснять монах, — и так как кольцо вращается, куклы поочередно показываются народу.
— Я уже вижу, — потрясенно пробормотал Бруно.
Судя по множеству приводных механизмов, эти куклы не только показывались народу, но еще и двигали руками и ногами, а некоторые, вроде шута с мандолиной, даже открывали рты! Но главное, весь кукольный театр получал движение от одного с курантами двигателя.
«Как же они не мешают один другому?»
— Ну что, берешься? — напомнил о себе монах.
Бруно тряхнул головой, быстро отыскал застрявший меж массивных шестерен мушкет, ощупал закусившие его шестерни и уверенно кивнул. Механизм почти не пострадал. Вот если бы шестерни были клепанными из листа, как, экономя драгоценное железо, делали в его городе, восстановить куранты было бы попросту невозможно.
— Я их отремонтирую, — кивнул он сгрудившимся на узенькой площадке монахам. — Два старых арагонских мараведи достаточно.
Монахи, а их на часовой площадке собралось уже трое, возбужденно, словно голуби вокруг голубки, заворковали.
— К завтрашней службе сделаешь?
— А может быть, к вечеру сумеешь?
Бруно улыбнулся. Выдернуть мушкет и поставить на место выскочившую из пазов шестерню было делом получаса. Но ему было необходимо убежище.
— Нет, святые отцы, — подражая повадке Олафа, покачал он головой, — здесь работы на всю ночь.
А едва монахи вышли, Бруно бессильно опустился на дубовый брус рамы и понял, что это снова подступает. Шестерни вдруг изменили цвет, и он ясно увидел, как различны Куранты и Театр. Два самостоятельных механизма, лишь причудой мастера собранные в одно целое, терпеть не могли друг друга и отчаянно сражались за единый источник движения.
— Инквизиция… — выдохнул он.
Лишь теперь ему стало ясно, что Трибунал — это не только не заусенец, но даже не застрявший в шестернях помятый мушкет. Инквизиция определенно была не меньшим по мощи, чем весь его город, параллельным механизмом. И он питался от того же привода.
Бруно тряхнул головой. Космические масштабы только что увиденной картины еще не помещались в его сознании.
Исаак Ха-Кохен ждал официального вердикта Совета менял по новой монете каждый день, однако никаких новостей из Сарагосы не поступало. И однажды он понял, что дальше ждать нельзя.
— Иосиф! — громко позвал он сына.
— Что, отец? — выглянул из ведущих в лавку дверей Иосиф.
Исаак вздохнул. Рано или поздно это следовало сделать.
— Принимай дела, Иосиф, — тихо проговорил он. — И становись хозяином. Пора.
Иосиф растерянно разинул рот.
— А как же вы, отец?..
— А я поеду к старым друзьям в Сарагосу, — с трудом приподнялся из-за стола бывший меняла. — Проведаю кое-кого перед смертью…
Марко Саласар встречался с братом Агостино ежедневно, но, лишь когда уже прошедшие через Трибунал мастера пошли доносить на себя по второму разу, Комиссар счел момент удобным.
— Братья и сестры, — уже на следующей утренней проповеди объявил падре Ансельмо, — у меня большая радость. Отроки и отроковицы безгрешные, словно голуби Господни, создали в нашем городе Христианскую Лигу.
Уже привыкшие бояться новостей, мастера превратились в слух.
— Отныне и у меня, и у брата Агостино есть надежные помощники, а у вас у всех — образец для подражания. Марко Саласар, выйди в середину.
Горожане начали переглядываться, а едва Марко двинулся в центр храма, мгновенно расступились. Они боялись даже прикасаться к этому чудом выжившему и совершенно лишенному чувства локтя человеку.
Марко наконец-то вышел в центр, развернулся лицом к прихожанам и, не глядя ни на кого, глухо произнес:
42 
