44 
– Знаешь что, – запнувшись на секунду, сказала Марина. – Пожалуй, я сегодня не готова принимать гостей. Я лучше покатаю тебя на своей машине, идет?
– У тебя появилась машина? – удивился я.
– Скоро ты в этом убедишься. Жди меня возле Пушкина. Я постараюсь ехать быстро.
– Ты можешь не торопиться, – сказал я. – Никуда я не убегу.
Как бы ни торопилась Марина, а со своего проспекта Вернадского она будет добираться до меня не менее получаса. Их надо было как-то убить, и я подумал, не зайти ли на минутку к Ефиму, тем более что я обещал к нему заглянуть. Но, как часто это бывает, благие намерения так намерениями и остались. Я попросту доплелся до садика возле кинотеатра «Россия» и осел на лавочке в тени старого вяза.
Не хотелось ни о чем думать. Сквозь прищуренные веки я лениво наблюдал за кипящей вокруг меня жизнью. День был чудесный, пронизанный солнцем и бодрящими звуками большого города. Зелень бульваров тонула в золотистой дымке. Яркие людские толпы стекались ко входам в метро. Мимо меня с отрешенными лицами проносились стайки загорелых школьниц на роликовых коньках. На противоположном конце скамейки самозабвенно целовалась юная пара.
Я вдруг почувствовал себя невозможно усталым и старым. Не умудренным, нет, а просто старым, беспомощным, ни на что не годным. Перед всеми я оказывался виноват и нигде ничего не мог добиться. Неприятности сыпались на меня, как из мешка. Сбылось отчасти даже пророчество коллеги Щербакова. Правда, к главному на ковер я не попал, но удостоился аудиенции у его зама по лечебной части, что было не намного лучше.
Зам потребовал меня к себе около часу дня. Я не знал за собой какой-то особенной вины, но на всякий случай вошел в кабинет с выражением полного раскаяния на лице. Хозяин кабинета – Борис Иосифович Штейнберг, – представительный мужчина с волнистой, рано поседевшей шевелюрой, взглянул на меня пронзительными черными глазами и выражением своего породистого лица дал понять, что видит меня насквозь. На мое робкое «здравствуйте, Борис Иосифович» он ответил скептическим кивком, а далее довольно высокомерным и назидательным тоном прочел странную лекцию о том, что наша профессия требует полной самоотдачи и самозабвения. В противном же случае получается профанация, граничащая с преступлением.
От полной растерянности я довольно дерзко поинтересовался, какие конкретно проступки вменяются мне в вину, на что Борис Иосифович веско и презрительно ответил:
– Вы должны понимать – если бы имели место конкретные нарушения, я бы разговаривал с вами совершенно иначе. Я же считаю своим долгом предупредить нарушение в зародыше. Не забывайте, в каком месте вы работаете!
Затем он хладнокровно поправил свои безукоризненно белоснежные манжеты и резким движением холеного подбородка дал понять, что аудиенция окончена. Этот превентивный нагоняй, несмотря на некоторую загадочность, произвел на меня большое впечатление.
Теперь же, после визита в прокуратуру, у меня появились смутные подозрения, что оба выступления – разгромное Штейнберга и, в общем-то, одобрительное Чичибабина – готовились одним режиссером, работающим на контрастах. Контрасты контрастами, но подтекст был один – товарищ Ладыгин, не отвлекайтесь на постороннее, а сосредоточьтесь на своей работе.
Я, наверное, так бы и поступил, если бы не мой незваный гость Магомедов, которому я собственной рукой помог перебраться в мир иной. Его фраза засела у меня в мозгу, как гвоздь, и не давала теперь покоя. Я был уверен, что Путилковское шоссе было названо не случайно. У Магомета, несомненно, был сообщник, и именно ему, везунчику, хотел отомстить умирающий, из последних сил выдавливая из себя ключевые слова.
Но, кажется, теперь это никого уже не могло заинтересовать. А время шло, и шансы гражданки Казариной стремительно падали. По пять раз на дню я пытался убедить сам себя, что это не мое дело, но выходило неубедительно.
Я понимал, что еще немного, и будет поздно. Возможно, впоследствии я забуду об этой трагедии, но простить себе не смогу. Мне необходим был чей-то совет, трезвый и рассудительный, иначе сгоряча я снова мог приняться за опасную самодеятельность.
Момент появления Марины я проворонил. Опомнился только тогда, когда ее теплые ладони, чуть пахнущие цветочным мылом, закрыли мне глаза. Это мимолетное шутливое прикосновение взволновало меня, и, чтобы потянуть время, я принялся перечислять все известные мне женские имена по алфавиту. Марина с тихим смехом убрала руки от моего лица и сказала:
44 
