Танцуют чечены

Из Грозного выехали в начале вечера. Двинулись на юг, в сторону предгорий, по дурной разбитой дороге.

Я сидел во второй машине, и через четверть часа на зубах заскрипела пыль, поднимаемая колесами первого из трех джипов колонны. Проносились по сторонам бледные чахлые кустарники. Раньше тут, вдоль обочин, росли и деревья, специально высаженные еще в старые времена, до развала Советского Союза, — теперь их вырубили, чтоб нельзя было устроить засаду.

Обсаживать дороги деревьями — старое правило агрономии, но агрономия — наука мирная, а у войны свои законы и принципы.

Так я вяло философствовал, периодически сплевывая в окно серую слюну и оглядываясь, когда проезжали мимо кладбищ, утыканных длинными, в пять-шесть метров, вертикально торчащими пиками. Каждая пика, воткнутая в могильный холм, означала, что покойник не умер своей смертью, а погиб на поле боя.

Головная машина шла резво — с утра до обеда ее чинили, и теперь, судя по всему, водитель наслаждался тем, что отремонтированный мотор тянет как новый.

Утром я подходил к ним, смотрел на пахнущие бензином и маслом детали, разложенные прямо на асфальте; спрашивал, не нужна ли помощь. Хозяин машины, Сулейман, тут же состроил очень кавказскую гримасу, означавшую, что я развеселил его, но и немного оскорбил.

— Отдыхай, — посоветовал он и сделал движение ладонями, как бы подбросил невидимый мяч. — Кайфуй. Кури. Тут дел на полчаса. Потом поедем. В такое место поедем — отвечаю, ты в таком месте никогда не был! На всю жизнь запомнишь, а в Москву вернешься — всем будешь рассказывать.

Мы понравились друг другу с первой секунды, еще до рукопожатия. Одного роста, одной комплекции — меж мужчинами это важно. Впрочем, он — сорокалетний — был старше меня на целую жизнь. Прокопченный солнцем, злой, осанистый, окруженный отрядом приятелей, облаченных в свежий «натовский» камуфляж, — местный, деревенский бандит, выживший во всех трех войнах. Личный друг мэра Грозного. В начале последней, зимней кампании 2000 года сразу понял, откуда дует ветер; сражался уже на стороне федералов.

Костлявый, лохматый, он мало походил на обычного «полевого командира». Хоть и был полон злодейского шарма, но знал меру. Не носил ни зеленого кепи, ни черного берета, не вел дискуссий про адат и шариат, не намекал на связи с саудовскими и сирийскими диаспорами. Интересы его лежали в области сельскохозяйственной техники и стройматериалов. Поговаривали, что он владеет несколькими кирпичными заводами.

Огромный двигатель японского внедорожника был разобран на составные части. В Москве такой ремонт затянулся бы на неделю и обошелся в многие сотни долларов. Здесь три чечена, раздевшись до пояса и отложив автоматы, управились за полдня, причем Сулейман, как старший, в основном руководил и советовал; сам же, войдя в азарт ремонта, попутно с автомобильным двигателем отремонтировал еще и собственный подствольный гранатомет. Детали, правда, раскладывал не на асфальте, а на расстеленной газете.

Я понимал Сулеймана. Так иногда бывает: разберешь что-нибудь хитрое, сложное, начнешь протирать, подтягивать и смазывать, и не можешь остановиться. Одно починил, другое поправил, третье почистил. Чтоб руки два раза не мыть. Мотоцикл, мясорубка, автомат Калашникова — неважно, железо везде почти одинаковое.

Куда едем — я не спрашивал. Пыль меня не раздражала, привык. В сентябре уже ко всему привык и почти все понял. Избранная еще в апреле линия поведения оказалась единственно верной.

Молчать, смотреть, ничего не спрашивать. Ходить только в гражданском. И ни в коем случае не брать в руки оружие.

Через полчаса в бледной синеве проявились далекие горы, тоже бледные, почти ненастоящие. К местным краскам я тоже привык, здешний равнинный пейзаж напоминал застиранную солдатскую гимнастерку, выгоревшую и выцветшую. Часто вспоминал Лефортовскую тюрьму, где камеры крашены либо грязно-зеленым, либо кофейным; просидев три месяца, я вдруг был переведен к новым соседям, и один — старый урка, сплошь покрытый татуировками библейской тематики, — показал мне картинку, вырезанную из глянцевого журнала. Не знаю, кто и почему разрешил арестанту самой строгой тюрьмы страны владеть журнальной картинкой, изображавшей тропический лес, — но я, увидев изумрудную листву и алые цветы, вдруг понял, что значит «пожирать глазами». Картинка сочилась бирюзой и ультрамарином, там были буйные, интенсивные краски. Я впал в ступор, и в какой-то момент владелец иллюстрации привел меня в чувство, ударив по плечу и рассмеявшись.

  51