78 
Хотел еще пальцем под носом провести и носом шмыгнуть, как бы сопли утереть, но подумал, что это будет перебор.
— Тогда вы мало что поймете.
— Ничего, ничего, — сказал я. — Слава Богу, читать обучены.
Мощные офисные папки-файлы, совсем новые, у меня в конторе таких тоже — два полных стеллажа, на корешке у каждой — круглая дырка, укрепленная металлом, чтобы сподручнее было палец туда сунуть и выдернуть картонное чудище из плотного ряда других, таких же. Весу было в каждой — килограмма три.
— Мне бы чаю, — попросил я.
— Разумеется, — проскрежетала мамзель.
— Девушка, вы не думайте ничего такого. Я верю, у вас солидная фирма, это сразу видать. Вона какие тут креслы мягкие…
— Я не думаю ничего такого.
— …мне просто ваша походка нравится.
— Вот как.
— Вы, между прочим, не замужем?
— Между прочим, замужем.
— Жалко.
— Сколько сахара?
— Шесть кусочков.
Бумаги оказались бледными ксерокопиями, и не один роман можно было, наверное, сочинить, изучив все три папки от начала до конца, ибо каждый документ свидетельствовал о позоре и сугубой дремучести моего народа. Десять килограммов документов; сплошь договоры купли-продажи. Я тут же вспомнил старуху, ржавым серпом добывающую клевер для своих кроликов. Поле никто не обрабатывал, зато его бесконечно, на протяжении многих лет, продавали. Бурно. По частям, друг другу, третьим и четвертым лицам, круг землевладельцев бесконечно расширялся, возникали и исчезали фермеры, нотариусы, главы администраций, фамилии сплошь русские: Федосеевы, Оськины, Давыдовы, Потаповы и Гладковы; о поле, поле, кто тебя засеял заключенными договорами? Я решил попросить еще одну чашку чаю, но в офис явились очередные покупатели, и моя наяда устремилась их окучивать.
Я сидел около получаса, пролистывал назад и вперед, но не обнаружил ни одного упоминания о том, что розовое поле выведено из сельскохозяйственного оборота. То есть продавать и покупать клеверный эдем можно было сколько угодно, но строить дома, бани, катухи или даже собачьи будки — никак невозможно.
Самый свежий документ, найденный мною, был составлен двенадцать лет назад.
— Девушка, — позвал я. — Что же вы меня бросили?
Мамзель вернулась, на лице — досада.
— Посмотрели?
— Да. Все понятно. Но я бы взял копии. Вот этой бумажки, и вот этой. И еще — этой. Можно?
— Нельзя, — ответила мамзель, очень тихо и очень твердо. — Копии не даем.
— Жаль.
— Такие правила. Начальство запретило.
— Госпожа Крестовская?
— Что?
— Ну, она же — ваше начальство, правильно? Крестовская Эн Бэ? Она запретила?
— Да, она. Итак, что вы решили?
Я вздохнул и объявил трагическим голосом:
— Думать буду.
— Имейте в виду, — сухо сказала мамзель, — место бронируется на трое суток. Сами видите — желающих много. Если до вторника не примете решение и не внесете сто процентов суммы — бронь будет снята. Ваши места…
— Участки.
— Да, участки… будут проданы другим людям.
— Ясно, — твердо сказал я.
— Вам, как специалисту в области земельного права, — мамзель язвительно улыбнулась, — я могу дать еще один день сверх обычного срока.
— Спасибо. Приятно, когда такая красивая женщина дарит тебе целый день. А можно провести его в вашем обществе?
— Нельзя. Еще вопросы?
Я встал и сгрузил все три тома на ее стол. Она попрощалась и двинула к другим соискателям подмосковной недвижимости. Чулок на ее правой ноге, чуть выше пятки, был аккуратно заштопан, то есть девушка была небогата, а значит, — мне вполне по карману, и я ощутил удовлетворение. Что поделать, такие уж мы, мужики, сволочи, небогатые девушки в штопаных чулках всегда кажутся нам более доступными, чем те, кто проезжают мимо в серебристых «мерседесах». Небогатую всегда считаешь своей собственностью, захочу — уговорю, а с богатой никогда ничего не ясно до самого конца. Вдруг захочет трюфелей каких-нибудь, или, предположим, кокаину в обмен на благосклонность?
Не откладывая, прямо с крыльца я позвонил матери и сказал, что у этих людей ничего покупать нельзя.
Мама вздохнула. Я пообещал сегодня же приехать и рассказать.
Вышел, свернул за угол, во двор, отыскал приличную лавку. Сел, закурил. Давно мне не было так погано. Давно не грустил такой вязкой грустью. Клеверное поле стояло перед глазами, изумруднорозовое сияние ошеломляло, запах мучил сознание и по небу расходились золотые круги от брошенного туда солнечного камешка. Этот клевер, эти радужные равнины — мечта всякого анархиста, всякого хиппи, всякого писателя-деревенщика, эту мураву написал бы Петров-Водкин, ее бы Есенин в рифмы переплавил, ее бы Джим Моррисон меж струн заплел. Я бы не человеком прошелся по этому полю — я бы проскакал кентавром, втягивая ноздрями сахарный ветер, я бы Пегасом пролетел над травами. Скользил бы языческим богом, дудя гимны в драгоценную свирель.
78 
