32 
Кто-то, что-то на карусели слабо завывало.
«Слава богу, что сейчас темно, — говорил себе Вилл. — Слава богу, что ничего не видно. Вот удаляется кто-то. Вот приближается что-то. Вот опять удаляется нечто или некто… Вот… Вот…»
Бесцветная тень на трясущейся карусели попыталась встать — но поздно, поздно, еще позднее, очень поздно, позднее некуда, о, совсем поздно. Тень распадалась. Карусель, вращаясь подобно земному шару, отторгала воздух, солнечный свет, чувства и чувствительность, и оставался только мрак, холод и старость.
В последнем рвотном извержении пульт управления сам себя разнес на куски.
Все огни Луна-Парка погасли.
Карусель замедлила свое вращение сквозь холодный ночной ветер.
Вилл отпустил Джима.
«Сколько кругов она сделала? — спрашивал он себя. — Шестьдесят, восемьдесят… девяносто?..»
«Сколько раз?» — вопрошали в ужасе глаза Джима, глядя, как мертвая карусель, вздрогнув, остановилась в окружении мертвой травы — застопоренный мир, который ничто, ни их сердца, ни руки и ни головы, не могло запустить в обратную сторону.
Шурша теннисными туфлями, они медленно подошли вплотную к карусели.
На краю дощатого настила лежала темная фигура спиной к ним.
С площадки свисала рука.
Отнюдь не мальчишеская.
Скорее — огромная восковая рука, сморщенная огнем.
Волосы на голове — длинные, тонкие, белые. Дыхание ночи теребило их, словно одуванчиковый пух.
Мальчики наклонились, чтобы рассмотреть лицо.
Веки были плотно сомкнуты, как у мумии. Крылья носа втянулись под хрящ. Рот был подобен смятому белому цветку, чьи лепестки тонкой восковой пленкой облекали стиснутые зубы, сквозь которые просачивалось слабое дыхание. Одежда осталась как была, но человек в ней словно усох — этакий вытянутый в длину ребенок, только старый, очень старый, не девяносто, и не сто, нет, и не сто десять, а сто двадцать или сто тридцать невообразимых лет ему было.
Вилл потрогал его.
Холодный, как белая лягушка.
От мужчины пахло лунным болотом и древними египетскими бинтами. Не человек — музейный экспонат под стеклом, обернутый в ткань, пропитанную камедью.
Но он был жив, он хныкал, как младенец, и на глазах у них быстро, очень быстро сморщивался, умирая.
Вилла вырвало на обшивку карусели.
Миг — и оба они, Джим и Вилл, толкая друг друга, бросились наутек по центральной дорожке, дубася онемевшими подошвами немыслимые листья, невероятную траву, нереальную землю…
Глава двадцать четвертая
Мошки долбили жестяной абажур высокого светильника, одиноко качающегося над перекрестком. Внизу, на заброшенной в степи бензоколонке, тоже долбили, но по-другому. Втиснувшись в телефонную будку размером с гроб, два мертвенно бледных мальчугана говорили с людьми где-то там за ночными холмами, хватаясь друг за друга всякий раз, когда в воздухе над ними проносилась летучая мышь, скользили под звездами облака.
Вилл повесил трубку. Они оповестили полицию и «Скорую помощь».
Сначала он и Джим, сопя и запинаясь, обсуждали хриплым шепотом на бегу: домой, спать, забыть — нет! Сесть на товарный поезд, идущий на запад! — нет! Потому что мистер Кугер, если выживет после того, что они с ним сделали, этот старик, этот старый-престарый старик, будет преследовать их по всему миру, пока не настигнет и не разорвет на куски! Споря, дрожа, они под конец очутились в телефонной будке и теперь видели, как, завывая сиреной, по дороге мчится полицейская машина, сопровождаемая «скорой помощью». Из обеих машин люди глядели на двух мальчишек, которые стучали зубами в рябом от порхающих мошек свете.
Три минуты спустя все вместе шагали по темной центральной дорожке во главе с тараторящим Джимом.
— Он жив. Он должен бытьжив. Мы вовсе не хотели этого! Мы очень сожалеем! — Он смотрел, не отрываясь, на черные шатры. — Виноваты!
— Успокойся, парень, — сказал один из полицейских. — Шагай!
Два полицейских в темно-синей форме, два врача, смахивающие на призраков, и два мальчика обогнули «чертово колесо» и остановились перед каруселью.
У Джима вырвался стон.
Вздыбленные в ночном воздухе лошади. Мерцающие в свете звезд бронзовые поручни. И все.
— Он исчез…
— Он был здесь, честное слово! — выпалил Джим. — Ему было сто пятьдесят, двести лет, и он умирал от старости!
32 
