42 
В итоге, вместо того, чтобы проверить, наконец, письменные работы пятого курса, ещё со вторника немым укором валяющиеся на столе, он взялся сочинять стих и потратил на него весь вечер. Правда, большая часть времени ушла на то, чтобы подобрать сюжет понелепее – очень уж хотелось переплюнуть Огастеса с его драконами. Зато потом дело пошло легко, и вскоре после ужина он уже переписывал своё творение начисто, а на следующий день, сразу после уроков отправился к сове.
Он шёл по узкой парковой тропинке, по нетронутому снегу, вопреки общим ожиданиям, так и не растаявшему «назавтра». Тонкие ветви деревьев под его тяжестью низко прогнулись, и когда Веттели задевал их головой или плечом, ему за шиворот сыпались холодные хлопья. Это было прекрасно!
Феи на месте не оказалось, и снежная шапка на голове совы лежала нетронутой. Веттели собрал её, слепил рыхлый снежок, зачем-то съел и уже собрался уходить, но тут откуда-то сверху появилась «Гвиневра», раскрасневшаяся и запыхавшаяся. Объявила радостно:
– А вот и я! С чем пришёл? – пятничное угощение у них уже вошло в традицию, причём Гвиневра требовала разнообразия.
– Сегодня гренок с анчоусом, – объявил Веттели. – И ещё я сочинил стих.
– Правда? Сам?! – восторженно взвизгнула фея. – Ах, как это мило! Читай скорее, иначе я умру от любопытства, и некому будет съесть твоего анчоуса!
– Лучше сама читай, я подержу, – Веттели развернул перед ней лист. Читать вслух он постеснялся, ему всегда казалось, что в авторском исполнении стихи звучат слишком претенциозно. Особенно те из них, что явно не дотягивают до уровня гениальности.
Фея бросила на лист недовольный взгляд, поморщилась:
– Знаешь что? Другой раз пиши огамом. Эти ваши новомодные латинские закорючки меня угнетают. Они лишают любую рукопись, даже самую лучшую, скрытого магического подтекста, низводят её до уровня упражнения для школяров… Так, чуть правее разверни… теперь чуть ниже… Ага! Вот так, – и она принялась декламировать, чуть запинаясь, видно латиница давалась ей не без труда.
- – Как в пещере дикой, неуютной, грязной,
- При зелёной лампе, среди голых скал
- Старый тролль пел песню о любви несчастной,
- А комар из щели тихо подпевал…
- О скалистый берег волны разбивались,
- Уходили люди в дальние края.
- И на целый остров мы втроём остались,
- Лишь втроём остались – тролль, комар и я.
- Океан бросает нам в пещеру волны,
- Завывает ветер, так что стынет кровь.
- На троих мы делим ночь, тоску и холод,
- Свет зелёной лампы, песню про любовь.
- А на горизонте, на заре вечерней,
- В той чужой прекрасной, розовой дали
- Уносимы в вечность ветром и теченьем,
- Поднимают парус чьи-то корабли…
- Поднимают парус, уплывают в вечность,
- не остановить их нам, и не догнать…
- Значит, завтра снова будет тролль петь песню,
- А комар из щели тихо подпевать…
Великолепно! Грандиозно! – восторгу Гвиневры не было предела, чтобы хоть как то выразить его, она, раскинув руки, навзничь рухнула в снег с высоты совиной головы, и принялась энергично дрыгать ногами в воздухе. – В жизни не слышала ничего более трогательного и романтического! Отдалённо напоминает дротткветты эльфийских скальдов. Знаешь, ведь когда-то эльфы были великим народом. А превратились… Ладно, не будем о грустном, всё имеет своё начало и свой конец, такова наша жизнь. Твой стих восхитителен, и лишь одно меня печалит. В нём опять нет фей.
– Извини, – сокрушённо развёл руками Веттели. – В другой раз непременно сочиню про фей. Просто мне хотелось, чтобы в моём стихе тоже фигурировал кто-то огромный и, желательно, экзотический. Вот я и остановился на тролле.
Фея понимающе кивнула, потом посетовала ностальгически:
– Ну, да! Теперь обычный северный тролль – это уже экзотика. А ведь были времена, когда они встречались даже у нас, на островах. Приходили с континента по льду замёрзших проливов, рыскали, что бы пожрать. Такие ненасытные твари! Удивительно, как они не пресекли на корню весь ваш человеческий род. Вы, люди, тогда ещё были совсем дикими, бегали косматые, в безобразных вонючих шкурах, только-только начинали пользоваться огнём и почти не владели магией. Все думали, что льды вас погубят. Жалели даже…
42 
