очень нудно 
40 
Описывать это ужин мы не станем — обычный домашний ужин в кругу большого семейства, встреча добрых друзей, почти что родных. Охи-ахи-поцелуи, дамские слёзы, старые воспоминания. Тит Ардалионович чувствовал себя лишним, но деваться было некуда. Ну, хоть поел хорошо — только за столом и понял, как сильно проголодался за этот бесконечный день.
Отужинавших гостей принялись оставлять ночевать. Но тут, по непонятной для Тита Ардалионовича причине (сам он уже готов был заснуть где угодно — хоть в доме самого обер-полицмейстера, хоть в дворницкой) Роман Григорьевич, как образно выразились его превосходительство, «уперся рогом». Ночуем в гостинице, всё тут! Михаил Евграфович поспорил-поспорил и рукой махнул:
— Весь в отца! Это у вас фамильная причуда! Его тоже никогда не оставишь в гостях… Васька! Прикажи господам сани подать!
Роман Григорьевич рассмеялся:
— Какие сани, дядюшка Михаил! Нам только дорогу перейти!
— Ах, верно, — спохватился тот.
Проживал господин обер-полицмейстер Тутчев почти напротив гостиницы «Российская». всего-то в паре сотен шагов… На всю оставшуюся жизнь запомнил Тит Ардалионович эту пару сотен шагов. Зимой темнеет рано, на севере — особенно. В Петровской столице уже несколько часов царила глухая НОЧЬ.
Свет фонарей не мешал её видеть: огромная — из вагона казалась меньше, нелепая и омерзительная. Чёрная тень на четырёх длинных, как жерди, ногах. Голова опущена, пасть оскалена, шерсть на загривке дыбом…
— Роман Григорьевич, — простонал Удальцев жалобно, — зачем мы не остались в доме его превосходительства?!
— Вы хотели, чтобы я оставил ЭТО на ночь в доме лучшего друга моего отца? А если оно приносит несчастье? — от этих слов бедному юноше сделалось ещё хуже.
— Роман Григорьевич, — взмолился он в полном отчаянии, — вы говорили, оно не заходит в дома!
— Говорил. А вдруг всё-таки заходит? Идите вперёд, не оглядывайтесь. Давайте делать вид, будто её нет вовсе.
Таким образом, обманывая не то жуткого преследователя, не то самих себя, перешли дорогу. Остановились у дверей «Российской». Призрачная тварь смрадно дышала им в спину… или так шутило разыгравшееся воображение? Не могут же призраки дышать?
Роман Григорьевич постучал. Дверь гостеприимно распахнулась… А-а-а! — истошно заорал швейцар и шарахнулся назад, не забыв при этом захлопнуть дверь. Они остались посреди ночной улицы, один на один с чудовищем.
— Нет, — сказал Роман Григорьевич, поворачиваясь к твари лицом, — это ситуация определённо начинает меня нервировать! — он взглянул прямо в морду твари, в её мутно-белые, словно фосфоресцирующие, без зрачков глаза. — Послушайте меня, господин Кнупперс!
Словно отвечая на призыв Ивенского, тварь широко расставила ноги, вытянула шею, приблизила к его побледневшему лицу узкое рыло. Удальцев от ужаса вжался в стену, а Роман Григорьевич продолжал, как ни в чём не бывало:
— Я настаиваю, чтобы вы немедленно отозвали от нас своё животное! Дальнейшее его присутствие будет расцениваться как незаконная попытка вмешательств в дела следствия с целью препятствования таковому, и караться по закону…
Тварь оскалилась, глаза зло полыхнули. «Это мы ещё посмотрим, кто кого покарает» — читалось на её отвратительной морде.
— И не рассчитывайте, что вам сойдёт с рук убийство агентов Особой канцелярии. О вашей, с позволения сказать, деятельности уже давно осведомлены третьи лица, и ваш коллега в том числе, так что свидетелей достаточно. Ну! Я жду! Господин Кнупперс, вы и так под подозрением, я бы на вашем месте не усугублял своего положения!
Некоторое время ничего не происходило, тварь продолжала таращиться в лицо «собеседника», дышать на него могильным тленом. А потом вдруг развернулась резко… или нет, даже не развернулась, просто поменялись местами голова и поджатый хвост, и медленно, словно нехотя, убрела в подворотню.
— О-ох! — тихо простонал Ивенский и привалился к стене. Сердце его стучало, колени противно, мелко-мелко тряслись, в голове было пусто и гулко. Он стоял и не двигался — оцепенение какое-то наступило. А под одежду уже забирался мороз.
— Роман Григорьевич, — Удальцев потянул его за рукав, — Роман Григорьевич, пойдёмте, а? Так холодно! — он не справился с собой и всхлипнул.
Ивенский усилием воли отлепил себя от стены.
40 
