очень нудно 
41 
— И правда, идёмте, не хватало ещё замёрзнуть до смерти во цвете лет! — он старался говорить спокойно и твёрдо, но в голосе всё-таки слышалась дрожь. — Стучите громче, пусть этот болван отворит!
Удальцев рьяно забарабанил кулаком в дверь.
— Открывай, скотина! Так-то у вас принято встречать постояльцев!
Громыхнула щеколда. Швейцар, испуганный и бледный осторожно выглянул на улицу. За его спиной маячили половые и горничные.
— Это что за безобразие! Как ты посмел, мерзавец, захлопнуть дверь перед носом его высокоблагородия? Оставил замерзать зимой на улице агентов Особой канцелярии! Гнать тебя надо со службы в три шеи! Завтра всё будет доложено хозяину! — развоевался нервной почве Тит Ардалионович, обычно такой мирный и добродушный.
Бедный швейцар стоял ни жив ни мёртв, обнажив седоватую голову, судорожно теребя фуражку.
— Так ведь эта… — лепетал он бессвязно, — там было… была там… Зверюга была! Сама огромная, чёрная, а глазищи белые и светятся… Страсть такая… — он вскинул на молодого барина глаза, в тайной надежде, что тот его слова опровергнет, дескать, примерещилось дурню, с пьяных, поди, глаз. Увы.
— Ну, была зверюга, и что? — ещё больше возмутился Удальцев. — Разве у вас тут вывеска висит, что вход со зверюгами возбраняется? Ну? Где вывеска, покажи?
— Ваша милость! — запричитал мужик. — Я ж не знал, что она при вас! Я думал, она дикая и пожрать вас хочет!
От таких его слов даже прислуга, что топталась позади с кочергами да палками, охнула и разбежалась кто куда, а Тит Ардалионович совсем взбеленился.
— А-а-а! — яростно зашипел он. — Выходит, вместо того, чтобы впустить поскорее слуг государевых, от опасности избавить, ты нарочно оставил их на улице, чтоб сожрали?! Да ты бунтовщик, братец, инсургент! Острог по тебе плачет да Сибирь! А ну, городового сюда!
— Барин! — взвыл швейцар и повалился в ноги. — Не погуби! Не сургент я, Перуном-громовержцем клянусь, Родом-прародителем, Дажьбогом-покровителем! Со страху великого будто затмение на меня нашло, себя не помнил, что творил — не ведал! Помилосердствуй, барин, семь ртов кормлю, не дай пропасть дитяткам моим! А-а-а! — несчастный старовер решил, что тут ему и конец пришёл, ему уже слышался свисток городового, лязг кандалов, тарахтение арестантской телеги…
— Ну, всё, хватит уже выть! — поморщился Тит Ардалионович, вовсе не собиравшийся доводить дело до крайности. Воевать со швейцаром ему больше не хотелось, нервное возбуждение прошло, он понял, что очень устал. — Вели, пусть нам покажут комнаты. Только смотри, чтобы не на нижнем этаже! — ночевать ему хотелось повыше — подальше от земли и от чёрных тварей, которые по ней бегают.
— И непременно с видом на площадь! — вставил своё слово Роман Григорьевич, дотоле выступавший в роли безмолвного статиста. Сцена со свирепым подчинённым и швейцаром-«инсургентом» его позабавила, отвратительная дрожь прекратилась, и голос звучал почти спокойно.
— Будет исполнено, ваше превосходительство! — выпалил швейцар браво, утёр кулаком слёзы и умчался искать спрятавшегося от греха ночного портье.
— А почему именно с видом на площадь? — полюбопытствовал Удальцев.
— Там фонари горят всю ночь, — был ответ.
Объяснять, зачем ему среди ночи понадобились уличные фонари, Ивенскому не пришлось — об этом Тит Ардалионович и сам догадался: на свету не так страшно. А замечание его насчёт первого этажа оказалось лишним — все жилые комнаты были расположены выше. Внизу находился только огромный обеденный зал, шикарный до невозможности: панели блестели позолотой, лепнина поражала своей причудливостью, в кадках зеленели южные растения, а стойка у входа ломилась от закусок. Не смотря на поздний час, здесь были расставлены вазочки с икрой, блюда с селёдкой, сырами разных сортов, вазы с оранжерейными плодами, множество бутылок с горькой можжевеловой водкой — для господ и сладкими наливками — для дам.
Удальцев так и обмер при виде этакого великолепия. Не от восхищения обмер — от ужаса и отчаяния! Ведь это, должно быть, безумно дорогая гостиница — запоздало понял он. И средств на проживание в такой роскоши у него решительно не имелось, а имелось всего-то девять рублей, оставшиеся от последнего отцовского перевода. Ох, и хорош же он будет, когда его, такого грозного и важного, выставит за дверь обиженный им швейцар!
41 
