7 
— Нот это да! — удивленно произнесла Гунилла, наклоняясь над первой, бледно-голубой фиалкой. — Как хорошо, что ты не сорвал ее, Эрланд! Пусть растет, она такая красивая!
Эрланд Бака смотрел на нее сияющими от гордости глазами. Он был худощавым, сутулым юношей, его руки и ноги двигались неловко и неуклюже, а явное восхищение Гуниллой делало его неуверенным в себе. Тусклые темные волосы всклокочены, уже пробивается бородка и усы — редкая, курчавая растительность, которую ему приходится сбривать. Зато глаза добрые, к тому же в детстве он был ее товарищем по играм. Теперь же, в эротическом плане, он опережал ее в развитии. Она по-прежнему думала о ребяческих проказах, а в его голове было уже совсем другое. Эрланд всегда был романтиком и мечтателем, почти поэтом. Именно это так раздражало теперь Гуниллу, поскольку проявлялось в таких формах, которые были для нее неприемлемы. Она считала его просто напыщенным и незрелым, невольно сравнивая с писарем из Бергквары.
Гунилле нужна была фигура отца, а не любовника. Но ни она, ни Эрланд этого не понимали.
— Мне придется уехать, — сказал он твердым голосом.
— Уехать? Тебе? Куда?
Он расправил плечи.
— Я должен стать наемным солдатом.
— Что это значит?
— Я не знаю, — смущенно признался он. — Но хозяин сказал мне, что я должен отправиться в смоландское верховное командование, в Эксье. Это далеко…
Гунилла не знала, что сказать.
— Ты долго пробудешь там? — наконец спросила она.
— Не знаю, — печально ответил он. — Надо мной смеются в деревне. Говорят, что из меня никогда не получится мужчины. Говорят, что хозяин правильно делает, посылая меня туда.
Она молчала, будучи, в сущности, того же мнения.
— Говорят, что мне скоро дадут землю, — растерянно произнес он.
— С кем же я теперь буду играть? — кротко спросила она. — Ведь ты уедешь…
Но Эрланд не слышал ее слов. Он смотрел на нее с невыразимым восхищением.
— Как ты красива, Гунилла!
— Ах, перестань болтать чепуху!
— Это не чепуха! Ты… Ты никогда…
— Что еще?
Ее сухой тон лишил его последнего мужества. Руки, жаждущие прикоснуться к ней, бессильно повисли.
— Нет, ничего…
— Нет, не будь таким печальным! Скажи, что ты хочешь?
— Давай присядем.
— У меня нет времени, — сказала Гунилла, но вес же села на траву, стараясь не задеть фиалку. Ко начинало раздражать все это.
— Что же ты хотел сказать мне?
— Что у меня на груди растут волосы.
— Очень глупо с твоей стороны! — запальчиво произнесла она.
— Да, это правда! Посмотри!
Но успела она остановить его, как он рванул шнуровку на рубашке и показал ей свою тощую, бледную грудь.
— И где же они? — бессердечно спросила она.
— Разве ты не видишь? Здесь… Нет, где они были… Да, вот здесь!
— Ничего не скажешь, — сухо заметила она, глядя на две еле заметные волосинки. — Какая мерзость!
Эрланд тут же зашнуровал свою рубашку.
— А у тебя есть?..
— Нет, у меня этого нет.
— Нет, я имел в виду другое!
Гунилла уставилась на него. Потом вскочила, преисполненная отвращения.
— Ах, мерзкий негодяй, какой ты отвратительный! Убирайся к черту на свою солдатскую службу и никогда больше не возвращайся сюда!
Он тоже вскочил.
— Нет, Гунилла, подожди, я обещаю, что не буду так больше говорить!
— Отпусти меня, — прошипела она, пытаясь вывернуться и высвободить руку. — Мне нужно идти к писарю с поручением от отца. Писарь намного вежливее тебя, ты же так глуп, глуп, глуп…
— Этот старикашка? — недоверчиво произнес Эрланд. — Как ты можешь сравнивать его со мной!
— Вовсе он не старикашка.
— Старикашка!
Видя, что спор этот бесполезен и что он начинает терять ее внимание, Эрланд переменил тему разговора.
— Гунилла, это правда, что твой отец слышал странные звуки, доносящиеся с пустоши?
Стараясь держаться от него на расстоянии, она агрессивно прошипела:
— Что за чушь? Ведь это же было так давно, зимой, а может, прошлой весной…
— Да, но с тех пор он ничего больше не слышал?
Гунилла задумалась.
— Вполне возможно. Он шептал что-то матери, но я не знаю, что именно, думаю только, что он говорил ей об этих звуках.
7 
