очень нудно 
146 
В ту минуту, когда Шабо подняли на эшафот, какой-то женщине удалось оттолкнуть солдат. Вязальщицы Робеспьера не узнали свою подругу Лали Брике. Вся в черном, в платье знатной дамы, с золотым крестом на шее и молитвенником в затянутых в кружевные митенки руках, она обратилась к осужденному:
– Взгляни на меня, Шабо! Надеюсь, ты меня узнаешь? Я та, чью дочь ты изнасиловал и убил! Я графиня де Сент-Альферин, и я пришла посмотреть, как ты умрешь, подлый убийца! Будь ты проклят во веки веков!
Оправившись от изумления, солдаты увели ее, но графиня успела увидеть, как ее враг корчился и кричал на гильотине, и услышать глухой стук от упавшей в корзину головы. С улыбкой на устах «Лали» отправилась в тюрьму...
Дантон умер последним. На мгновение он встал во весь рост на эшафоте и посмотрел на спускающееся к горизонту солнце. Оно окрасило его фигуру зловещим красным цветом. Дантон повернулся к палачу и сказал:
– Не забудь показать мою голову народу! Она того стоит!
На кладбище Мадлен уже не было места, поэтому для них вырыли общую могилу в парке Монсо – любимой игрушке герцога Орлеанского.
А 10 мая в ту же могилу сбросили обезглавленное тело Мадам Елизаветы, сестры Людовика XVI.
Лауре об этом сообщил Давид. Теперь художник приходил каждый день – не столько для того, чтобы писать портрет, сколько для того, чтобы поговорить, мало-помалу утверждаясь в роли преданного друга. Он сообщал слухи, гуляющие по городу, приносил цветы, иногда фрукты, но ему так и не удалось сломить недоверие Лауры. Хотя хозяйка дома старалась изо всех сил скрыть свое истинное отношение к гостю, она принимала его только из страха перед тем, что может последовать за отказом.
Кроме всего прочего, Давид держал ее в курсе того, что происходит в тюрьмах и революционном трибунале. Художник мог даже доставать списки приговоренных к смерти. Теперь людей казнили каждый день. Фукье-Тенвиль разработал окончательную и неизменную формулировку приговора: «Такой-то или такая-то обвиняется в том, что он участвовал в заговоре с целью уничтожить единую и нераздельную Республику, угрожая свободе и безопасности французского народа». Эта формулировка была опробована на Эбере и его сторонниках, и ею же пользовались, отправляя на эшафот остальных несчастных. Приговоренные принадлежали ко всем слоям общества – среди них были герцогини и каменщики, парламентарии и полицейские, священники, девушки, юноши, богатые вдовы и нищие рабочие... Это было трагическое смешение, порожденное безумием доносительства. Несмотря на участь, постигшую Шабо, донос казался по-прежнему единственным надежным средством сохранить собственную жизнь.
Известие о смерти Мадам Елизаветы вызвало у Лауры настоящий приступ ярости – тем более сильный, что он был порожден ужасом.
– Вы осмелились убить ее, эту несчастную молодую женщину, которая никогда в жизни никого не обидела?! Она была воплощением милосердия! Именно ее называли ангелом королевства! Из какой же грязи вы слеплены? За кого вы приметесь теперь? За несчастных детей, узников Тампля? Вы на это способны, в этом я не сомневаюсь! Вы просто чудовища, худшие порождения ада...
Художник стал белее мела, но не осмелился возразить. Лаура больше не контролировала себя. Она выла, швыряя все, что попадалось ей под руку. Молодая женщина уже готова была броситься на Давида и расцарапать ему лицо, когда на ее крик прибежали Жуан и Бина. Они вдвоем кое-как усмирили хозяйку, которая упала на диван, содрогаясь от отчаянных рыданий. В сузившихся от гнева глазах Жуана Давид прочел отчетливое желание его убить...
– Клянусь вам, я ничего не сделал! – поспешил оправдаться художник. – Я даже пальцем к ней не притронулся!
– Что же такое вы ей сказали? Почему вдруг эти оскорбления, эти крики?
Несмотря на привычную уверенность в себе, Луи Давид отвернулся.
– Вы же знаете, что я каждый день сообщал мисс Адамс о последних казнях, потому что она сама хотела об этом знать. Вчера казнили сестру Капета.
– В этом доме с уважением относятся к умершим! – прогремел голос Жуана. – Здесь говорят «король» или «Людовик XVI»! Ваши слова позорят только вас. Если ваши соратники осмелились убить эту невинную женщину, не следует удивляться тому, что здесь произошло.
– А вот меня это удивляет. – Давид уже взял себя в руки и обрел привычное высокомерие. – Мне бы хотелось знать, почему судьба французских принцесс так волнует американку. Разве это не кажется вам несколько странным?
146 
