очень нудно 
104 
И от кёнига тоже. Кисловатый запах болезни пробивается сквозь смрад, царящий в камере. Вилхо стал еще толще. Роскошный халат его, подбитый горностаем — Вилхо мерзнет, и руки кутает в горностаевой шали — не скрывает очертаний грузной его фигуры. Ткань забивается в складки тела. Опухшие ноги обернуты белым полотном. Мягкие руки лежат на животе. Ладони раздулись, словно у утопленника.
Лицо заплыло.
И глаз почти не видать.
Пиркко подает мужу кувшин с розовым маслом, но кёниг отмахивается.
— Почему он не говорит?
— Где Печать? — голос Ину доносится из-за спины. И Янгхаар успевает сжаться в преддверии очередного удара. Боль такая яркая.
…рыжая, как пламя, которое карабкалось по стенам его дома.
— Где?
Уйти не позволяют.
— Где?!
— Он должен заговорить…
— В д-доме… — получается расцепить спекшиеся губы. — В доме…
— Что он сказал? — кёниг подается вперед, едва не опрокидывает кресло. Он так увлечен и не видит, сколь брезгливо кривится нежная его супруга.
Еще один глупец, который верит, будто Ерхо Ину старается ради него.
Вилхо предначертано умереть.
И трон в Оленьем городе будет свободен.
— Он солгал, — отвечает Тридуба. — Тайника не было в доме.
— Т-ты н-не…
— Знаю. Твоя матушка была столь любезна, что рассказала правду. Туро Уто ушел с печатью и тобой в Белую башню. А вернулся уже без печати.
Мама… мама любила драгоценности и наряды. Зеркала.
Она не была злой.
И наверное думала, что может откупиться от беды. Отдать Печать кёнигу и получить взамен тихую, спокойную жизнь. Ей ведь обещали, что не тронут.
— Она не… з-снала…
— Зато ты знаешь, — спокойно отвечает Ерхо Ину и повторяет вопрос: — Где?
Боли слишком много.
И Янгар уходит от нее в теплые надежные объятья Великого Полоза. Его чешуя горяча, а глаза темны. В них Янгар видит сожаление.
Великий Полоз не способен помочь.
Пока.
Еще не время.
Но он придет… обязательно…
Янгар будет ждать.
И жить будет. Не ради мести и Полоза, но потому, что в Горелой башне ждет его маленькая медведица, которая обещала подарить сына.
Надо только выдержать.
Глава 35. На краю
Несмотря на помощь рабов, Вилхо с трудом поднялся наверх. Лестница, ведущая в подвал, была узкой, сырой и с крутыми ступенями, которые ко всему потрескались. Каждый шаг Вилхо давался нелегко, он то и дело останавливался отдыхать, а рабы поспешно вытирали пот, разминали разбухшие ступни и узловатые колени, руками пытаясь изгнать дурную кровь.
Вилхо терпел.
И все же самый верхний пролет он не сумел преодолеть, так и повис в руках невольников, обхватив могучие шеи. Зависть кольнула: вот люди ничтожные, но полны они силы.
А Вилхо? Он благословен богами.
И Оленья корона сияет на его челе.
Многие земли лежат под его рукой. И бессчетно людей готовы исполнить его волю.
Но отчего тогда точит тело его неизвестная болезнь? Чем заслужил он подобное?
Рабы на руках подняли Вилхо и усадили в паланкин. Спеша услужить, они напихали под спину подушек, которые вдруг показались жесткими, словно камни, хоть и набиты были мягчайшим пухом. Одеяло же, брошенное на ноги, сделалось тяжелым. И вонь, от него исходивший, пробивался сквозь розовое масло, флакон с которым Вилхо держал у носа.
Но масло не помогало. Ни здесь, ни в пыточной… права была Пиркко, не следовало заглядывать туда… грязно… смрадно… и крови много. От вида крови подкатывала дурнота. А в ушах до сих пор стоял крик Янгара, звериный какой-то…
…надо было сказать, чтобы ему рот заткнули.
Хотя тогда он не сумеет ответить на вопрос, который Вилхо весьма интересен.
Плавно плыл паланкин, мелькали за шелковыми занавесями тени людей, которые, впрочем, не пытались приблизиться к кёнигу.
— Позволь разделить твои думы, муж мой, — Пиркко-птичка, устроившаяся в ногах, всегда заговаривала именно в тот момент, когда Вилхо готов был слушать. Она же, приподнявшись, поправила съехавшее одеяло и флакон забрала, сказав с укором. — Муж мой, верно, забыл, что от слишком резких запахов у него головокружения случаются.
Забыл. И вот вспомнил.
Покачнулся паланкин, поплыли перед глазами разноцветные пятна, и отступившая было дурнота вновь о себе напомнила.
— Ах, там было так душно, — крыло веера трепетало в умелых руках Пиркко. — Совсем нечем дышать… и это зрелище…
104 
