очень нудно 
41 
— Эта девочка, она ведь похожа на меня, правда? Ах да, ты не видишь. Но когда-нибудь зрение вернется. И что ты тогда будешь делать?
Ложь. Мэб сама мертва. Давно.
Эйо — радость.
— Запомни, Оден, я живу в каждом из моих подданных. Так скажи, ты сумеешь принять ее?
— …во всем мире не отыскать девушки прекраснее ее… Ее волосы светлы, мягки и душисты…
Заклинание помогает вырваться из сна, и Эйо обнимает, успокаивает, заставляя лечь, шепчет, что к любому кошмару можно привыкнуть. И вообще кошмары — это ненастоящее.
В реальности он ведь жив.
И разве это не замечательно?
Наверное. Утром, когда сил прибывает и дорога не кажется утомительной. Напротив, мир с каждым днем становится ярче, сложнее, хотя Оден и оставался слеп. Но зато он способен смотреть на солнце сквозь сомкнутые веки и видеть далекие пятна золота. Лежать, чувствовать под собой неровности земли, сухие травяные кочки. И стебли, царапающие плечо. Свет и тени, кружево листвы, отпечатанное на коже солнцем. Прикосновение ветра. Скрип надкрыльев жука, что запутался в волосах.
— Тебе плохо? — Эйо кладет ладошку на лоб.
— Мне хорошо.
— Нельзя столько на солнце валяться. — И падает рядом на расстоянии вытянутой руки. Она близко и в то же время далеко. — Ожоги я тебе лечить не буду.
Будет. Только до ожогов доводить нельзя, она и так каждый вечер себя досуха вычерпывает. А еще ночью нормально выспаться не получается.
Когда-нибудь ей надоест.
Или нет.
Источник действительно помог бы. У Эйо не хватает сил.
Но источника нет. И слушать королеву, пусть и обитающую сугубо в кошмарах, не следует.
— Я уже тысячу лет так не валялась.
Рядом журчит вода. Чуть левее протянулась дорога, почти заросшая, но все еще пахнущая пылью.
— Раньше вот… — Замолчала.
Она упорно отказывалась говорить о войне, уходя от осторожных вопросов, скрываясь за собственными щитами. И Оден не имеет права их трогать.
Дотянувшись до ее руки, Оден провел от запястья к локтю. Под пальцами вилась нить вены.
Он подарит Эйо дом.
На землях Золотого рода стоят сотни домов, и среди них наверняка отыщется тот, который подойдет для маленькой альвы.
Она переворачивается на живот и тем самым оказывается ближе, настолько близко, что Оден не выдерживает. Ее легко поймать, потому что этот запах — серебра, вереска и меда — ни с каким другим не спутаешь.
— Отпусти! — Эйо не вырывается. — Ты ж себе больно делаешь, собака бестолковая.
— Разозлить пытаешься?
Ему просто нравится, что она рядом. Эйо — значит радость.
Зачем мир, в котором нет места радости?
Где-то на границе сознания слышен звонкий, медный смех Туманной Королевы.
Глава 11
ГРОЗОВЫЕ ПТИЦЫ
Пятнадцать дней дороги.
Мелочь по сравнению с тем, что было, но почему-то мне кажется, что эти дни изменили меня сильнее, чем предшествовавшие им семь месяцев.
Что я помню?
Лабиринты городских крыш, отражение городских же подвалов. Затянувшаяся игра в прятки, где каждая тень виделась мне ловцом. Сон урывками. Снова голод, от которого я почти отвыкла. Страх, что подгонял куда надежней хлыста. И голос разума, призывавший сидеть на месте.
Меня тянуло к городским стенам, за которыми виделась свобода, но в то же время я понимала, что именно там и будут ловить.
И заставляла себя ждать: пусть те, кто вышел на охоту, устанут первыми.
Тем более что осень на пороге. Дожди.
Кому охота мокнуть?
Город я в конце концов покинула и даже не знаю, существовала ли та придуманная мной опасность на самом деле либо же являлась сугубо плодом моего воображения. Как бы там ни было, но свобода оказалась мокрой.
Той осенью небо устало от войны и лило, лило воду, пытаясь землю утопить. Помню серую пелену и лес, почти уснувший, недовольный моими попытками его разбудить. Дороги, заполненные беженцами: псы рядом, спасайтесь кто может. А кто не может… на обочинах всегда есть канавы.
И я научилась избегать дорог.
Все спешили к морю, словно надеялись, что в легендарных Прибрежных Бастионах хватит места и для них тоже. Семьями ехали. На низких, широких телегах умещались все: и старики, и женщины, и дети. Возвышались клетки с птицей, в загонах лежали спутанные свиньи, козы, овцы. Корову, если случалось такое счастье, что корова еще была, привязывали.
41 
