очень нудно 
122 
Не настолько, чтобы есть сырое мясо.
Дом моего отца был роскошен.
Два этажа. И красный камень стен, опоясанный узором изразцов. Узкие окна с цветными стеклами. Высокое резное крыльцо, у которого уже столпилась челядь. Привычная суматоха захлестнула двор. Сновали мальчишки, забирали коней, подавали питье и влажные рушники. Крутились под ногами собаки, визжали. Кто-то кричал, кто-то заходился надрывным плачем.
– На задний двор! – Голос отца заглушил прочие звуки. – И охрану.
Дальше я не расслышала.
Что было позже?
Ничего.
День и снова день. Множество дней, каждый из которых прибавлял весеннего тепла. Солнце пробиралось и на задний двор, скатывалось по каменным стенам, по врытым в землю столбам, вязло в подмокшей за зиму соломе крыш и все-таки касалось железных прутьев моей клетки.
Таял снег, лишь у задней стены оставались ноздреватые, покрытые коркой угольной пыли сугробы. К лужам слетались галки и суетливые синицы.
Моя клетка ржавела.
А я…
Я считала прожитые дни, отмечая их когтями на дощатом полу, под которым, к сожалению, тоже лежали железные прутья.
Я была зверем. И я была человеком. Хийси-оборотнем, поглядеть на которого приходили все, кто только обретался в доме Ину.
Отец и его гости – открыто, впрочем, никто из славных воинов так и не решился подойти к клетке вплотную. Они стояли, разглядывали меня, переговаривались, обсуждая, достанет ли у меня свирепости, чтобы продержаться на арене хотя бы день. Бились об заклад. И золотые монеты переходили из рук в руки.
Скрывая интерес, но все же не таясь, подходили к клетке простые воины. Присаживались, кто в пяти шагах, кто в трех. Разглядывали. Хмурились. Деловито сплевывали под ноги, чтобы тут же растереть плевок сапогом. Эти обсуждали размер и длину когтей. И человеческое обличье, которое не так уж уродливо. От их разговоров, от откровенности и грязи, которая скрывалась за словами, меня тошнило.
А по вечерам, в сумерках, к клетке подбирались слуги. И вновь меня окружал шепот.
Только рабы были молчаливы. Их тоже мучило любопытство, но страх мешал его выдать. Всем, кроме Олли. Какой это был день? Тяжелый. С утра пришел отец, который, глянув на выброшенное из клетки мясо, приказал:
– Ешь.
А я, обернувшись – для медведицы клетка была чересчур мала, а человеком в ней и ходить получалось, – ответила:
– Я не ем сырое мясо.
– Пока, – согласился Ерхо Ину, и плеть его щелкнула перед самым моим носом, обвила нежно железный прут. – Тебе придется. Или ты сдохнешь от голода.
Пускай. Но зверь во мне не получит крови.
После ухода отца я легла. Подстилку не меняли несколько дней кряду, солома пропиталась влагой, подгнила, вонь исходила и из ведра, поставленного в углу клетки. Казалось, что и моя шерсть источала смрад. Наверное, я и вправду выглядела чудовищем, если появившаяся у клетки Пиркко, моя прекрасная сестрица Пиркко, брезгливо скривилась.
Она была по-прежнему хороша. И дорогое убранство лишь подчеркивало яркую красоту Пиркко. В черных волосах капельками росы поблескивали алмазы, шею опоясывали золотые ожерелья, а на плечах снежной шубой лежали искристые лисы.
– Это и вправду ты, – сказала она, взмахом руки отогнав охрану.
Пиркко единственная посмела приблизиться к клетке на расстояние вытянутой руки.
– Мы думали, что ты умерла. – Она произнесла это так, что сразу стало ясно: мне и вправду было бы лучше умереть. А еще лучше вовсе не появляться на свет.
– Скажи что-нибудь.
Она вытянула руку, и в раскрытую ладонь тотчас легло яблоко. Налитое. Полосатое, в красную черточку. С упругой кожицей, которая не поддается гнили.
В Лисьем логе лишь одна яблоня дает такие плоды. И каждый год я, забравшись на самую вершину, где веточки были тонки, словно соломины, бережно снимала такие вот полосатые, налитые солнечным светом и соком яблоки. Я складывала их в полотняную сумку, чтобы, спустившись, обтереть каждое навощенной тряпочкой. Переложенные соломой, яблоки хранились всю зиму.
И даже весной оставались плотными, сладкими, будто только-только снятыми с ветки.
– Хочешь? – спросила Пиркко. – Отец говорит, что ты ничего не ешь. Или тебе не надо?
– Надо.
И голод уже подступает ко мне.
– Но мясо тебе не нравится?
Какой внимательный взгляд. И губка нижняя чуть отвисла.
122 
