очень нудно 
144 
Хаугкаль упал на четыре лапы и медленно, извиваясь всем телом, подошел к Вершинину. От Курганника несло мертвечиной, и Борис Никодимыч подумал, что из всех существ именно это наиболее страшно.
Страшнее Варга.
Массивные челюсти раздвинулись, разве что не заскрипели, и обхватили Вершининскую руку. Сжимались они медленно, разрывая плоть и дробя кости. Но боли Борис Никодимыч не ощущал.
Потом рука хрустнула, и хрустнул сам подземный пузырь под гнетом карстовых пород. Но вместо того, чтобы погибнуть, Вершинин осознал себя, стоящего в больничном коридоре. Он держал руку вытянутой, и пальцами второй кое-как прижимал края раны. Рукав халата набряк кровью, и та брусничным вареньем падала на пол.
– Господи, Борис Никодимыч, что с вами? – медсестричка застыла, с ужасом уставившись на осколок стекла, торчавший из раны.
– Порезался вот.
А еще убил человека и, кажется, все-таки сошел с ума. Но о последнем Вершинин благоразумно умолчал. Отпустив раненую руку, кровь из которой все лилась и лилась, Вершинин нащупал мягкий шар в кармане халата. Не раздавить бы.
И подумать – нужен ли ему сторож?
Глава 6. Гребень бильвизы.
С директрисой приюта, женщиной крайне невыразительной наружности, Белла Петровна столкнулась на ступеньках больницы. И узнала ее скорее по тому особенному аромату, который окутывал Ольгу Николаевну прозрачной, но меж тем явственной шалью.
Ландыши. Свежая хвоя и теплая, взопревшая земля.
– Добрый день, – сказала Белла Петровна и посторонилась, пропуская директрису вперед. Та остановилась и медленно, всем телом, повернулась к Белле Петровне.
На лицо Ольги Николаевны падала тень, которая лицо это преображала самым удивительным образом. Черты текли, изменяли цвет до коричневого, древесного, на котором блестели жизнью янтарные капли глаз.
– Й…эсть, – сказала директриса, прежде, чем исчезнуть.
Она не растворилась миражом, но просто вдруг оказалась за стеклянной перегородкой дверей. Ольга Николаевна запустила крючковатые пальцы в прическу и дернула, разрушая. Зеленоватые, какие-то очень уж жесткие с виду волосы, рассыпались по плечам и накрыли лицо, пряча и его деревянность, и неестественную, нечеловеческую улыбку.
– Ist! – донеслось до Беллы Петровны. – Das Essen. Die Nahrung.
Кривая, словно древесная ветка, рука указала вглубь коридора.
Белла Петровна, оцепенев, смотрела, как уходит та, которая звалась Ольгой Николаевной, и с каждым шагом обретает прежнее свое обличье, которое, впрочем, было слишком тесно для существа.
Онемение, охватившее Беллу Петровну, прошло, и она бросилась следом, понимая, что вряд ли получится догнать директрису. А если и получится? Беллу Петровну сочтут сумасшедшей. Ее уже такой считают. Наверное, потому, существо и не испугалось показаться.
И Белла Петровна велела себе успокоиться.
Она одернула пиджак, пригладила волосы – а к парикмахеру сходить следовало бы. Вон, корни все седые, некрасивые, да и сами пряди – что трава пожухшая.
Решительным шагом Белла Петровна двинулась к справочной.
– Добрый день, – сказала она, старательно улыбаясь.
Не получалось. Губы отвыкли. Щеки отвыкли.
– Скажите, я тут Ольгу Николаевну встретила… директор детского дома. Такая, знаете ли, строгая женщина. И я хочу спросить…
Что именно? Человек ли она? Или не замечала ли сестра странностей за гостьей?
– …к кому она ходит.
Белла Петровна выудила из кошелька купюру и, прикрыв ладонью, сунула в окошко. Деньги приняли. И ответ, хотя Белла Петровна и не надеялась, дали развернутый.
– К детям ходит. Из этих. Волонтеров. Хорошая женщина, – поделилась медсестра. – Заботливая. И детки с ней спокойные…
Как на взгляд Беллы Петровны – чересчур уж спокойные.
Ольга Николаевна обнаружилась в игровой комнате. Она сидела на полу, скрестив ноги и опершись локтями на бедра. Она покачивалась и напевала песенку, а две девочки лет шести на вид, расчесывали ей волосы. Другие дети – от совсем крохотных, едва-едва научившихся ходить, до двенадцати-тринадцатилетних – сидели полукругом. Несомненно, они были живы, и дышали, и моргали, изредка – наклонялись, словно хотели расслышать что-то.
А взрослые где?
Кто-нибудь?
144 
