79 
Замок Ранек стоял пустынный, с заколоченными окнами. Даже в летние месяцы, когда его обыкновенно заполняло избранное, блестящее общество, теперь в нем никто не жил. Подействовала ли на графа ужасная смерть сына или отсутствие прелата, но он с тех пор не приезжал в свое поместье. Единственное звено, соединявшее графа Ранека с нелюбимой женой, распалось со смертью Оттфрида. Графиня проводила большую часть времени в своем личном имении, так как здоровье не позволяло ей выезжать оттуда, а граф жил в столице. Супруги не виделись месяцами, а когда встречались, оба чувствовали, что между ними нет ничего общего. Только их единственный сын, наследник майората и представитель рода, несколько связывал их, когда же его не стало, и прежняя связь совершенно распалась.
И вот после трехлетнего отсутствия граф Ранек снова посетил родные края. Он приехал неожиданно в сопровождении одного лишь лакея, которому был отдан приказ никому не рассказывать о его приезде. Граф рассчитывал пробыть в имении очень недолго и не хотел встречаться ни с кем из соседей; никто не должен был знать, что привело его сюда после такого продолжительного отсутствия.
Граф сидел за письменным столом в кабинете и держал в руках письмо, только что полученное из Рима. Он очень постарел, голова его стала совсем седой, на лице появились морщины, глаза потеряли прежний блеск, и их никогда не покидало выражение глубокой печали. Граф открыл письмо и узнал твердый, ясный почерк своего брата. Он быстро пробежал содержание письма и остановился на тех строках, которые показались ему наиболее интересными.
«Я не стану жаловаться на твое долгое молчание, — писал прелат, — я понимаю, что между нами произошло отчуждение, которое останется навсегда. Ты все простил бы мне, даже смерть Оттфрида, невольным виновником которой я являюсь, но никогда не забудешь, что я осмелился поднять руку на твоего Бруно! Пусть будет так!
Эта страшная история заставила меня потерять нечто большее, чем дружбу брата. То, что я слышал о монастыре, нисколько не удивляет меня, но страшно огорчает. На моих глазах рушится здание, которое я сооружал в течение тридцати лет, на которое положил все свои силы. Нельзя было ожидать ничего хорошего, зная, что во главе монастыря стоит отец Евсевий; впрочем, и все другие были бы не лучше. Тебе известно, кого я намечал своим заместителем; рано или поздно я получил бы место епископа, и тогда настоятелем монастыря стал бы тот, кто умел бы держать в руках бразды правления так же властно, как я. Заместить меня мог только Бруно, но он предпочел перейти на сторону моих врагов.
Ты напрасно обвинял меня в ненависти к нему. У меня никогда не было злого чувства к Бруно, даже тогда, когда он выдал нашу монастырскую тайну и тем самым погубил меня. Эти три года, с тех пор, как мы расстались, я не переставал следить за ним, и его деятельность заставляет меня восхищаться его умом и энергией. Должен сознаться, что с нашей стороны все было пущено в ход, чтобы затруднить его жизненный путь, но он преодолел все препятствия и занял такое положение, что дальнейшие попытки помешать ему оказались бы совершенно безрассудными. Ты знаешь, что N-ский университет, бывший для нас всегда «бельмом на глазу», пригласил его к себе профессором, что служит лучшим доказательством того, насколько мы бессильны теперь, тогда как раньше все было в наших руках. Это почти открытая война, и во главе врагов стоит твой Бруно. Мне лучше, чем кому бы то ни было, известно, какую силу они приобрели в его лице, и я до сих пор болею душой, что наша церковь не может воспользоваться этой силой. Оттфрид был слабым отпрыском нашего рода, он унаследовал все черты своей матери, а Бруно — настоящий граф Ранек, отказывайся он хоть тысячу раз от этого имени.
Я слышал, что ты собираешься посетить наши владения, и догадываюсь, что заставляет тебя ехать туда. Бруно собирается подчеркнуть свое отречение от католического духовенства и ведет к алтарю сестру Гюнтера. Не пытайся, Оттфрид, проявлять свои отеческие чувства по отношению к Бруно! Он опять оттолкнет тебя, как оттолкнул уже один раз, когда ты радостно простер к нему свои объятия. Мягкосердечие не принадлежит к числу пороков, свойственных нашей семье. Он никогда не простит тебе, что ты обманул и оскорбил его мать.
Ты пишешь в своем последнем письме, что во всем виноват я. Возможно! Но зато я больше всех и наказан за свой поступок. Я лишил мальчика его семьи и веры, в которой он родился, я хотел воспитать его во славу католической церкви и нашего монастыря, а этот мальчик уничтожил меня самого, подорвал престиж монастыря и теперь стоит во главе противников католичества. Я хотел убить в нем вольный еретический дух, для чего и постриг его в монахи, а между тем в его жилах текла еретическая кровь и требовала свободы. Я ошибся и жестоко наказан за свою ошибку».
79 
