46 
Поначалу страдания маркиза были столь отчаянны и мучительны, что у Антеи, внимавшей этим откровениям, на глаза навернулись слезы.
Казалось немыслимым, что молодой человек испытал на себе подобную жестокость, был осмеян, унижен, отвержен.
Казалось, от безысходности он должен был сникнуть, опустить руки, но гордость не позволила ему пасть духом, оказаться побежденным и втоптанным в грязь.
Как феникс из пепла, возродилась его сила, его способность преодолевать жизненные трудности и неудачи, презирать тех, кто желал видеть его страдающим.
Маркиз продолжал играть, и Антея поняла: становясь старше, он все больше превращался в безжалостного циника.
Духовность, благородство, так много значившие для него в юности, были отброшены за ненадобностью.
Теперь он находил удовольствие в плотских утехах и материальных благах.
Ему даже нравилось манипулировать людьми для достижения своих целей.
Когда-то он видел себя рыцарем в ослепительных серебряных доспехах, чтобы помогать попавшим в беду.
Теперь же броня защищала его от стрел и уколов тех, кто хотел причинить ему боль.
Эта броня отгораживала его от любого проявления нежности и теплоты.
Так же, как заставляли страдать его, он заставлял страдать других, и точно так же, как его самого унижали и уничтожали, он превращал других в пыль под своими ногами.
Музыка стала маршем завоевателя, которому нет дела до чьих-то мук, — он побеждает врагов, но и друзья безразличны ему.
От этой всесокрушающей жестокости закололо в сердце, и Антея стиснула пальцы так, что костяшки побелели.
Она слушала, закрыв глаза, и видела маркиза таким, какой он в первый раз предстал перед ней: властный, подавляющий чужую волю, величественный.
Человек, которого все боялись.
Но вот очень тихо, как будто издалека, вновь зазвучала мелодия его юности.
Она удивительно переплеталась с темой, которую Антея играла маркизу накануне.
В его мелодии слышались пение птиц, журчание ручьев; в ней благоухали цветы, и Антея объясняла маркизу, как он необходим людям и как много он может сделать для тех, кто надеется на него.
В его мелодии она рассказывала маркизу, что ждет его под весенним солнцем.
Потом он своей волшебной музыкой поведал Антее, хоть это было невероятно, как много она для него значит.
Он признавался, что она избавила его от разочарования, цинизма и отчаяния.
Она вернула ему свет луны и звезд, солнечным лучиком неожиданно ворвалась в его мир.
Антея перестала дышать, не в силах поверить в реальность этой исповеди.
Но когда пришло понимание, что рядом с ней родственная душа, она всем своим существом потянулась к маркизу, как будто он позвал ее.
Вдруг музыка умолкла.
Маркиз встал из-за фортепьяно, и Антея тоже встала словно околдованная.
Несколько мгновений они стояли и смотрели друг на друга.
Она не могла отвести своих синих глаз от его черных.
У нее перехватило дыхание.
Маркиз протянул руки.
Впоследствии она так и не смогла вспомнить, он шагнул к ней или она бросилась к нему.
Из памяти не исчезли лишь его объятия и губы, слившиеся с ее губами и захватившие их в сладостный плен.
Именно этого она страстно желала, именно об этом плакала прошлой ночью, когда ей казалось, что такое уже не повторится.
Думать было невмоготу.
Она могла только чувствовать, как он все крепче и жарче обнимает ее.
Его губы становились все настойчивее, и его музыка все еще звучала в ее ушах.
Он целовал ее, целовал, пока мир не закружился в танце вокруг них, а они были свободны и летели ввысь, в небо, навстречу солнцу.
Летели под звуки мелодии, рождавшейся в их сердцах, слишком прекрасной и феерической, чтобы ее можно было сыграть.
Когда чувства, пробужденные в ней маркизом, и головокружительность его поцелуя казались уже сверхъестественными, Антея застонала от блаженства и спрятала лицо на груди Иглзклифа.
— Драгоценная моя, милая, — произнес он чуть хриплым голосом, — я знал, что ты поймешь.
— Я не думала… я и не подозревала, что ты… так играешь… — пробормотала Антея.
— Раньше я ни перед кем не играл — моя музыка слишком откровенна, чтобы ее слушал кто-нибудь, кроме тебя, милая.
Он еще ближе привлек ее к себе.
— Когда я услышал тебя в субботу вечером, — молвил он, — на галерее менестрелей, мне показалось, будто все происходящее не более чем сон. Никогда прежде музыка так не волновала меня, не говорила со мной столь непринужденно и ясно, что я понимал все оттенки настроения и все мысли, отразившиеся в ней.
46 
