очень нудно 
28 
– А почему его ищут здесь?
– В полиции считают, что он пробирается в Кинтана-Роо – на каучуковые плантации. – Там заканчивали побег большинство преступников в Мексике: на плантациях можно было работать и получать хорошее жалованье и никто тебя не трогал.
– Вы тот самый гринго? – повторила девочка.
– Разве я похож на убийцу?
– Не знаю.
Если уйти из этого штата, значит, и ее оставить, и ее бросить. Он смиренно спросил у женщины:
– А можно мне побыть здесь несколько дней?
– Слишком опасно, отец.
Он поймал взгляд девочки, и ему стало страшно. Снова из ее глаз смотрела женщина, задумывающая козни, повзрослевшая до срока, слишком много всего знающая. Он словно видел свой смертный грех, который взирал на него без тени раскаяния. Ему захотелось поговорить с этой девочкой – с девочкой, но не с женщиной. Он сказал:
– Моя милая, в какие игры ты играешь? – Девочка захихикала. Он быстро отвел от нее глаза и посмотрел наверх: под крышей ползал паук. Ему вспомнилась пословица – она возникла из глубин его детства; ее любил повторять его отец: «Нет ничего лучше запаха хлеба, нет ничего вкуснее соли, нет ничего теплее любви к детям». Детство у него было счастливое, только он всего боялся и ненавидел нищету не меньше, чем преступление. Он верил: стану священником и буду богатый и гордый – это называлось иметь призвание. Какой длинный путь проходит человек по жизни – от первого волчка и вот до этой кровати, на которой он лежит, сжимая в руке бутылочку с бренди! А для Бога это лишь мгновение. Хихиканье девочки и первый смертный грех ближе друг к другу, чем два взмаха ресниц. Он протянул к ней руку, словно силой можно было отторгнуть ее от… от чего? Но такой силы у него нет. Мужчина или женщина, которые постараются окончательно развратить этого ребенка, может, еще не родились. Как уберечь ее от того, что еще не существует?
Она отскочила назад и показала ему язык. Женщина сказала:
– Ах ты, чертенок! – и занесла руку.
– Не надо, – сказал священник. – Не надо! – Он приподнялся и сел на кровати. – Не смей…
– Я ей мать.
– Нет у нас такого права. – Он сказал девочке: – Будь у меня карты, я бы научил тебя фокусам. А ты бы показывала их своим друзьям… – Никогда он не умел говорить с детьми, разве только с кафедры. Девочка смотрела на него нагло. Он сказал: – А ты умеешь сигнализировать стуком – длинный, короткий, длинный?
– Да что это вы, отец! – воскликнула женщина.
– Это такая детская игра. Я знаю.
Он спросил девочку:
– А друзья у тебя есть?
Она снова прыснула, глядя на него всепонимающим взглядом. Тельце у нее было как у карлицы; в нем пряталась отталкивающая зрелость.
– Уходи отсюда, – сказала женщина. – Уходи, пока я тебя не проучила.
Она состроила напоследок дерзкую и злобную гримасу и ушла – от него, может быть, навсегда. С теми, кого любишь, не всегда прощаешься мирно, в дымке ладана у их смертного одра. Он сказал:
– Можем ли мы чему-нибудь научиться?.. – и подумал о том, что вот он умрет, а она будет жить. Его ждут адские муки – видеть, что эта девочка унаследовала отцовские пороки, как туберкулез, и катится все ближе и ближе к отцу сквозь унизительные годы позора. Он лег на кровать, отвернувшись от проникающего в хижину света, и притворился спящим, хотя заснуть не мог. Женщина занималась своими мелкими делами, а когда солнце зашло, в комнату налетели москиты, безошибочно, как матросские ножи, вонзаясь в свою цель.
– Повесить сетку, отец?
– Нет, не нужно. – За последние десять лет его столько раз трепала лихорадка, что он потерял счет приступам и перестал остерегаться. Приступы начинались и проходили, ничего не меняя в его жизни, – они стали частью его обихода. Потом женщина вышла на улицу и стала судачить с соседками. Он удивился и даже почувствовал облегчение, видя такую способность все забывать. Семь лет назад каких-нибудь пять минут они были любовниками, если таким словом можно назвать их отношения – ведь она ни разу не обратилась к нему по имени. Для нее это был всего лишь короткий эпизод, царапина, быстро зажившая на здоровом теле; она даже гордилась тем, что была любовницей священника. Он один носил свою рану – для него тогда будто наступил конец мира.
На улице было темно – ни малейших признаков рассвета. Человек двадцать сидели на земляном полу самой большой хижины и слушали его. Он с трудом различал их; огоньки свечей, прилепленных к ящику, тянулись вверх – дверь была закрыта, и ветерок не проникал в хижину. В поношенных крестьянских штанах и рваной рубашке он стоял между людьми и свечами и говорил о райском блаженстве. Люди покашливали и беспокойно ерзали на месте; он знал, что они ждут не дождутся конца службы; его разбудили очень рано, так как, по слухам, полицейские были близко.
28 
