108 
— Зачем? Ах, боже ты мой, Ваня! Какой же ты наивный дурак…
— Не смей так со мной говорить! — Шуст вскочил, чувствуя, что вот-вот расплачется. — Я вот сейчас уйду окончательно, и сиди тут одна… лей крокодиловы слезы. Жалкая лицемерка! Ты же сама сплошь и рядом подставляла брата! Ты думаешь, Булавин не знал, с кем ты хороводишься? Да он только и делал, что прикрывал тебя и вытаскивал из грязи…
— Что, доносить побежишь? Беги, — Фрося тоже привстала. — Праведник… По-твоему, я не в курсе, на кого ты там доносы кропаешь?.. Ох, господи, как же мне худо… Иван, не надо… хватит… хватит этих пошлых ссор. Я не хотела тебя обидеть, прости меня, голубчик… Лечь хочу, каждая мышца ноет, каждая клеточка просто вопит… Посиди со мной, Ваня!..
Он отвел ее в комнату. Фрося шла безвольно, обмякнув, будто в полуобмороке. Уложил, не раздевая, поверх плюшевого покрывала, задернул штору, чтобы свет не резал глаза. Она пожаловалась, что мерзнут ноги, и Шуст закутал узкие ледяные ступни старым банным халатом в синюю и белую полоску. Булавинским — висел на крючке в ванной комнате, куда он заглянул вымыть руки. От халата все еще пахло одеколоном «Северный» — ни с каким другим не спутать, а в кармане лежал мятый листок, исписанный почерком хозяина. Шуст, не читая, сунул бумажку в карман. Сел рядом с девушкой, взял безвольную руку. Фрося смотрела умоляюще.
— Где? — негромко спросил Шуст.
— В шкафчике, — ответила Фрося сухими губами и отвернулась.
Шуст поднялся, отыскал пакет, который принес. В шкафчике, среди мелкой дребедени, обнаружился никелированный стерилизатор, а в нем несколько шприцов и иглы. Он выбрал двухкубовый и пошел в кухню, где было светло, чтобы все приготовить.
Делал он это не впервые и знал необходимую дозу — ровно столько, чтобы губы Фроси утратили синюшность, кожа разгладилась, глаза зазеленели и расширились прыгающие зрачки. Она оживет, задвигается, глубоко задышит, скулы начнут медленно розоветь, а речь станет язвительной и нежной. Она его захочет. Шуст вспомнил, что он все еще в носках, отложил шприц и вернулся в кухню уже обутый… Протер иглу спиртом, наполнил, удостоверился, что объем слегка желтоватой жидкости в цилиндре выше обычного на три деления, удалил воздух и, почему-то озираясь, отправился к девушке.
Она, казалось, задремала. Лицо откинуто, левая рука за головой. Но как только он откинул халат и склонился, Фрося слабо зашевелилась.
— Лежи смирно, — строго сказал он, оголяя смуглое бедро. — Скоро будет совсем хорошо…
Девушка вздрогнула и затихла. Шуст ждал, поглядывая на часы. Когда прошло семь минут, он положил опустевший шприц рядом с ее правой рукой, прижатой к телу, еще теплой, и, больше ни к чему не прикасаясь, вышел из комнаты. А затем и из этого дома, в котором ему не нашлось места.
Измученный желудок бунтовал, сердце взлетало и проваливалось, будто им лупили в футбол бесы, однако голова была ясной. Иван Митрофанович летел в наркомат просвещения, чтобы успеть переговорить со Смальцугой или, на худой конец, зафиксировать свое присутствие в его приемной. Самое время принять давнее предложение Назара Лукича и завтра прямо с утра отправиться в длительную командировку в область, на которую что-то не находилось охотников. Причины у всех были разные, но веские: у кого гипертония, кто дачу ремонтирует, кто в загуле, а кому и просто так — западло.
Шуст был здоров, не брезглив и совершенно свободен.
6
Сильвестра не особенно занимал вопрос, почему взяли Юлианова, а к нему проявили снисхождение. Даже рекомендовали на должность в городе, который вот-вот должен стать столицей. Туда уже многие перебрались по своевременной наводке сверху…
Не сегодня, так завтра, не здесь, так в другом месте за мной придут и разлучат навеки с Дариной и девочками. И приговор уже не будет таким, как тот, что несколько лет назад огласили в Оперном театре. Никто не станет тратить время и народные средства на создание видимости судебного процесса, на адвокатов и обвинителей; порядок в государстве требует твердой руки и суровых мер — слишком уж разболтались говоруны и обнаглели заклятые враги.
Вчера встретил во дворе безработного Сабрука — сказал, тоже едет, но в Москву. Без театра чувствует себя одноклеточным и не страшится никакого исхода, потому что утратил всякий смысл. Талантливый и истерзанный. Человек божий. Красивый и никому не нужный, кроме собственной матери. Цвет нации осядет пеплом и пылью на голую, утоптанную грязными кирзачами и заплеванную землю, разлетится по ветру…
108 
