очень нудно 
43 
Кроме Сэнди, как выяснилось. О Сэнди я узнала однажды в среду утром, когда врач объяснил: то, что считала неприятным и вызывающим неудобства воспалением, на самом деле оказалось триппером. С Ричи я покончила к вечеру четверга. У меня хватило силы выкинуть его вещи на крыльцо и договориться о смене замка. К вечеру пятницы мне казалось, что я умираю. К субботе врач назвал это «самым интересным и необыкновенным случаем заражения», что на его языке означало: он никогда ничего подобного не видел.
На что это было похоже? На лихорадку и жжение, на крики в полотенце, когда я ходила в туалет, на ощущение, будто крысы отхватывают большие куски от моей вагины. У меня было шесть недель, чтобы поразмышлять о Сэнди, Ричи и Саутенд-он-Си, пока я таскалась от врача до своей кровати и обратно в полной убежденности, что гангрена не страшнее того, что происходит со мной.
Дело быстро дошло до отсутствия еды в квартире, до грязного белья в коридоре и швыряния посуды об стену. У меня быстро кончились деньги. О враче заботилась Национальная служба здравоохранения, но больше никто ни о чем не заботился.
Помню, как я сидела у телефона и думала: черт побери, вот я и капитулирую. Помню, я засмеялась. Все утро я допивала оставшийся джин, и понадобилось сочетание джина с отчаянием, чтобы я позвонила. Это было в воскресенье днем. Трубку снял папа. Я сказала: — Мне нужна помощь. Он ответил:
— Ливи? Ради бога, где ты? Что случилось, милая моя?
Когда я в последний раз с ним говорила? Я не могла вспомнить. Неужели он всегда так ласково разговаривал? И его голос всегда был таким добрым и негромким?
— Ты заболела, да? — спросил он. — Несчастный случай? Ты не ранена? Ты в больнице?
Со мной произошло что-то странное. Его слова подействовали как анестезия и скальпель. Без всякой боли я открыла ему свою душу.
Я все ему рассказала. А в завершение я попросила:
— Папа, помоги мне. Пожалуйста, помоги мне из этого выбраться.
— Я все устрою, — ответил он. — Я сделаю все, что могу. Твоя мать…
— Я больше не могу тут находиться, — сказала я и заплакала. Я ненавидела себя за это, потому что знала — он расскажет ей о моих слезах, а она станет говорить ему о детях, которые пускаются во все тяжкие, и о родителях, которые твердо стоят на своем и верны своему слову и закону и как последние идиоты считают, что их образ жизни — единственно правильный. — Папа! — Должно быть, я прорыдала это в голос, потому что долго еще после того, как я произнесла его, слово «папа» звучало в квартире.
— Дай мне твой номер телефона, Ливи, — мягко попросил он. — Дай мне твой адрес. Я поговорю с твоей матерью и свяжусь с тобой.
— Но я…
— Ты должна мне довериться.
— Обещай.
— Я сделаю, что смогу. Это будет нелегко.
Полагаю, он постарался как можно лучше представить дело, но мать всегда была экспертом в том, что касалось Семейных Проблем. Она не отступила от своих убеждений. Два дня спустя она прислала мне пятьдесят фунтов в конверте. Банкноты были завернуты в лист белой бумаги. На нем она написала: «Дом — это место, где дети учатся жить по правилам своих родителей. Когда сможешь дать гарантию, что будешь придерживаться наших правил, пожалуйста, дай нам знать. Слез и просьб о помощи тут недостаточно. Мы любим тебя, дорогая. И всегда будем любить». Вот так.
Мириам, подумала я. Добрая старушка Мириам. Я читала между строк, написанных ее идеальным почерком. Все то же умывание рук в отношении собственной дочери. Мать, как могла, постаралась, чтобы я получила по заслугам.
Ну и черт с ней, подумала я. Я обрушила на нее все проклятия, какие смогла вспомнить. Все болезни, все несчастья, все неудачи. Раз она находит удовольствие в том положении, в каком я очутилась, я найду пьянящую радость в ее бедах.
Занятно, как поворачивается жизнь.
Оливия
Солнце греет щеки. Я улыбаюсь, откидываюсь и закрываю глаза. Я отсчитываю минуту, как меня учили: тысяча один, тысяча два и так далее. Мне надо дойти до трехсот, но в настоящее время мой лимит составляет шестьдесят. И все равно, как только я добираюсь до тысячи сорока, то норовлю поскорей закруглиться. Я называю эту минуту «отдыхом», который полагается мне несколько раз в день. Не знаю, почему. Думаю, вам советуют отдыхать тогда, когда не могут предложить чего-то более действенного. Они хотят, чтобы вы закрыли глаза и медленно отключались. Мне эта идея не по душе. Словно человека просят свыкнуться с неизбежным, когда он еще не готов. Хотя неизбежное черно, холодно и бесконечно, я, сидя здесь, на барже, в брезентовом кресле, закрыв глаза, вижу мелькающие в темноте красные солнечные полосы и разводы, а тепло кажется мне пальцами, прижимающимися к моему лицу. Моя футболка впитывает жар, леггинсы распределяют его по голеням. И все — особенно мир — кажется таким ужасно великодушным…
43 
