47 
На поверхности одна за другой показались все головы, затем эти дочери Амфитриты, как сказал бы греческий поэт, предались своей любимой забаве — нырянию.
Дьедонне видел их, но они не могли видеть его, спрятавшегося под сенью своего грота.
Прошел второй час, и мы должны признать, что он показался шевалье не длиннее первого.
Добавим также, что спектакль, разыгравшийся у него перед глазами, завладел всем его вниманием, и он не заметил, как прибывает вода, пока она не дошла ему до подмышек.
Все объяснялось просто: начинался прилив.
Дьедонне не придал значения этому феномену и испытал беспокойство, лишь увидев, как на поверхности моря плавает его одежда.
Грот, в котором шевалье оставил ее, был расположен ниже, чем тот, в котором он находился; море проникло в него в первую очередь и унесло с собой вещи шевалье.
Заметив свой костюм, качающийся на волнах, шевалье захотел было закричать, но это означало выдать свое присутствие женщинам; но он не осмелился.
Если на нем хотя бы были те вещи, что удалялись сейчас, покачиваясь, он без колебаний появился бы одетым перед женщинами; ведь они не были похожи на богинь, готовых наказать его на манер Актеона.
Но если бы он был одет, то у него не было бы причин звать на помощь.
Шевалье ошибался в этом, так как его положение становилось серьезным.
Вода, доходившая ему до пояса, когда он только вошел в грот, и постепенно поднявшаяся до подмышек, теперь уже достигала его подбородка.
Правда, отступив на несколько шагов, он мог выиграть один фут.
Но шевалье уже начинал понимать свое положение.
Вода прибывала.
Осмотревшись вокруг себя, он мог определить, на какую высоту море заливало грот.
В самый пик прилива уровень воды был бы на четыре фута выше его головы.
Шевалье чуть не лишился чувств, ледяной пот смочил ему волосы.
В этот момент ныряльщицы подняли громкий крик, они заметили его одежду.
Поскольку они не знали, что все это означает, то всей стайкой поплыли к гроту.
Но вместо того, чтобы позвать их на помощь, Дьедонне, переполненный стыдом, отступил вглубь настолько, насколько это ему удалось.
Женщины с озадаченным видом взяли в руки — одна жилет, вторая брюки, третья рубашку; они спрашивали себя, как эти вещи могли попасть сюда.
Сомнений быть не могло, это была одежда европейца.
Шевалье испытывал горячее желание потребовать у них обратно свои вещи; но заполучив их вновь в свои руки, что он будет с ними делать? Ведь они промокли насквозь.
Спасаясь, их пришлось бы взять с собой, а у него уже не было шансов спастись самостоятельно.
Вода безостановочно прибывала.
Шевалье знал, что через десять минут она накроет его с головой.
Одна накатившаяся волна, более высокая, чем все остальные, покрыла его лицо пеной.
У шевалье инстинктивно вырвался крик.
И этот возглас был услышан ныряльщицами.
За первой волной последовала вторая.
Дьедонне подумал о капитане, и, словно тот мог его услышать, он закричал:
— Ко мне, Думесниль! На помощь! Спаси меня!
Ныряльщицы не поняли этих слов, но в голосе, каким они были произнесены, было столько отчаяния, что они догадались: тот, кто так кричал, подвергался смертельной опасности.
Крики, несомненно, доносились из грота.
Одна из них, нырнув и проплыв под водой, проникла туда.
Внезапно шевалье увидел, как в двух шагах от него из воды выросла голова.
Это была Маауни.
По искаженному лицу шевалье она поняла, в какую беду тот попал.
Маауни закричала, призывая на помощь, и все ее товарки поспешили к ней.
Положение шевалье точь-в-точь напоминало положение Виржинии на мосту Сен-Жеран: она была бы спасена, если бы захотела принять помощь обнаженного матроса, который вызвался отнести ее на берег, и погибла, если бы отказала ему.
Островитянки показывали жестами и пытались словами объяснить Дьедонне, что ему всего лишь следует опереться о них, и они отнесут его на землю.
Две из них, тесно обнявшись и переплетясь, образовали нечто вроде плота, на который он мог бы лечь, держась при этом обеими руками, и правой, и левой, за плечи двух ныряльщиц.
И все же отдадим шевалье должное: какое-то мгновение он колебался, на одну секунду ему в голову пришла целомудренная мысль умереть подобно девственнице Иль-де-Франса.
Но любовь к жизни одержала в нем верх. Он закрыл глаза, лег на этот живой плот, положил свои ладони на округлые плечи прекрасных нимф и дал себя унести.
47 
