79 
Мне бы еще смазать волосы буйволиным маслом и зачесать их кверху, украсив короной, но мои волосы еще только отрастают, они слишком короткие, так что мы находим еще одну ризу, белую с золотом, и я обматываю ее вокруг головы наподобие тюрбана. Лицо я раскрасила, растерев уголь с маслом, обвела глаза, придав им миндалевидную форму, сделала гуще ресницы и брови, вместо помады использовала красную глину и масло. Этой же краской я покрасила соски, а вокруг сосков нарисовала узор из спиралей и точек.
Конечно, это лишь жалкая тень того великолепного наряда, который имеется у меня дома: и пояс, и диадема, и браслеты, и кольца на пальцы ног и рук, и серьги — все из чистого золота и драгоценных камней. И все же я кажусь Эрике чем-то необычайным, быть может, даже божеством: она падает на колени, обхватывает руками мои бедра и утыкается лицом в омофор.
— Ты и вправду Цыганка Мери, — стонет она. — Ты — Мария.
На большие и средние пальцы я надеваю маленькие колокольчики и, согнув перед собой локти, прижимая к ладоням мизинцы, слегка трясу руками, чтобы Эрика услышала серебряный перезвон.
В большом амбаре стихает веселье, из всех духовых поет одна только флейта, а барабанщик постукивает в натянутую кожу пальцами, вместо того чтобы колотить ладонями. Под эту тихую дробь покачиваются несколько пар, мужчины и женщины тесно сплелись в объятиях, а остальные уже растянулись на земляном полу или укрылись в сене. Дым отчасти рассеялся, из большого бочонка на козлах вытекают последние капли, старик, растянувшись на спине, пытается ловить их ртом. Разумеется, как только я вошла, те, кто оказался ближе всего ко мне, смолкли, а затем по всему залу распространилась тишина, нарушаемая лишь храпом. Крестьяне во все глаза уставились на меня.
Я легонько позвенела колокольчиками, наклонила голову вперед и чуть вбок, выбросила ногу вверх, согнув и повернув наружу колено, и опустила ногу, легонько притопнув. Затем то же па еще раз, с другой ноги. Руки покачиваются, пальцы сгибаются и выпрямляются. Динь-динь, звенят колокольчики, и вот уже барабанщик, великан с широкой грудью, с руками, похожими на хобот слона, и порослью черных волос на груди, подхватывает ритм, отбивает его пальцами по натянутой коже барабана, а за ним следует его приятель флейтист, высокий и тощий, желтоволосый. У моих ног стоит принесенная Эрикой из церкви курильница, из нее поднимается аромат благовоний, заглушающий запахи древесного дыма и кислого пива.
Я начинаю петь на родном языке:
О богиня Минакши,
Чье прекрасное тело сияет
глубокой синевой, Чьи глаза похожи на двух карпов, Богиня, освобождающая нас
от оков этой жизни, Восседающая в лесу
на дереве кадамба, Высокочтимая победительница
Шивы, Благослови меня.
А барабанщик вставляет свой припев:
Добрый сэр, моя девчонка — будто ангел иль царица.
Задерет свою юбчонку, Всех потащит веселиться.
Покачиваясь, отбивая такт, я прохожу по всему амбару, из-под моих смуглых стоп поднимаются облачка пыли, смешиваясь с дымом курений, обвивающим мои бедра. При свете горящих углей медь и жемчуга так и переливаются, пламя свечей дрожит, когда я прохожу мимо, с силой ударяя ногами по полу. Обнаженные груди сулят сладость большую, чем сладость граната, мои ягодицы подобны двум грушам. Все обращенные ко мне взоры загораются тем же пламенем, никто из зрителей не осмеливается даже пошевелиться, они лишь вздыхают, постанывают от сладостной боли. Они уже знают, что танцу предстоит окончиться, что ничего подобного они больше никогда не увидят.
Барабан и флейта угадывают мои желания, мы словно обмениваемся безмолвным сообщением. Желтоволосый флейтист испускает тихие вздохи, похожие на дыхание младенца, барабан гремит все громче, ритм ускоряется, как пульс страстного любовника. Я поднимаюсь на цыпочки, я вращаюсь на одном пальце, руки, взметнувшись над головой, кружатся, одержимые неистовым желанием, и, все так же не отводя от меня глаз, каждая женщина тянется к своему мужчине, мужчина к своей женщине. На моих плечах блестит пот, пот стекает струйкой между грудей, между бедер, от моих движений поднялся ветер, промчался по всем углам амбара, распахнул мешковину, закрывавшую вход в амбар, и снаружи ворвался теплый ветер с дождем, подхватил меня в объятия, задул свечи, погрузил помещение в темноту.
У нас впереди еще вся ночь. Первым нашел меня в темноте Алан, барабанщик, но он так шумел, что его вопли и стоны вскоре привлекли в наш уголок Дэвида вместе с его флейтой. Сено глубокое, мягкое, оно все еще пахнет свежестью, пахнет даже летними цветами, скошенными вместе с травой. Эти парни очень милы, они отчасти утолили мой голод, но они не заменят мне Эдди. Зато, когда они наконец затихли почти затихли, если не считать раскатистого храпа Алана и посвистывания Дэвида, — меня разыскала Эрика. Она взяла меня за руку и повела в свою хижину. Ее мальчик спокойно покачивается в свисающей с потолка колыбели, угли все так же горят в очаге посреди дома. Эрика обтерла мне все тело тряпкой, смоченной в теплой воде, напоила ключевой водой с хлебом и сыром. Она уложила меня в свою постель, убаюкала в своих объятиях. Ее губы касались ямочки у меня на шее, ее грудь прижималась ко мне, и из нее сочилось молоко, ее сильные ноги обхватили меня за талию и бедра.
79 
