43 
— Конечно, — сказал он.
— Пошли.
— А это все берем?
Она чуточку подумала, бесшабашно махнула рукой:
— Берем!
Мазур пошел следом, прихватив бутылку и все прочее. Катя привычно протянула руку, нащупала в темноте выключатель.
— Впечатляет… — сказал Мазур.
Они стояли на пятачке, огороженном с трех сторон красными плюшевыми шнурами на подставках — а вокруг была довольно большая комната, перенесшая лет на девяносто назад не хуже машины времени. Обширный диван и кресла, обитые темно-красным плюшем, старинный стол с витыми ножками, на нем уйма всякой всячины — подсвечник с пятью свечами, письменный прибор, ваза. Картины, буфет, ширма с китайскими драконами, масса безделушек…
— Все подлинное, даже люстра, — похвасталась Катя. — Только медвежья шкура современная… И свечи.
— А туда можно? — спросил он заговорщицким шепотом.
— А давай!
Катя сняла шнур, и они оказались в прошлом.
— А ежели так… — сказал Мазур. — Свечи я потом новые куплю…
Он погасил люстру, зажигалкой поджег свечные фитильки. Комната сразу стала загадочно-полутемной. Поставил на стол бутылку, рюмки, конфеты. Подсел вплотную к Кате на диван, оказавшийся ничуть не пыльным, видимо, недавно пропылесосили — притянул ее к себе и шепнул:
— Теперь сосредоточься и представляй: сейчас откроем окно — а там девятьсот десятый год, и никакой тебе действительности, одни купцы с городовыми, сплошные дамы и господа, радио уже есть, а телевизора еще нет, и слава богу…
— Ох, ну что же мне-то тогда делать? В девятьсот десятом году?
— Как это — что? Очаровывать и околдовывать…
Она завозилась, пытаясь высвободиться, фыркнула, рассмеялась.
— Что?
— Хочешь страшную правду? — В окутанном зыбкими тенями полумраке ее лицо было таинственно-незнакомым. — Не знаю, где раздобыли всю остальную мебель, но вот этот самый диван и кресла — из здешнего публичного дома, сиречь борделя…
— Иди ты! — страшным шепотом восхитился Мазур.
— Точно. Листала я кое-какие документики… Шикарный был бордель, для купцов, иностранных капитанов и прочей чистой публики. А знаешь, как спасли эти мебеля? Знаменитый наш Кузьма Кафтанов в этом самом борделе, будучи вьюношей, побывал не единожды. Не такой уж он был пролетарий, мсье Кафтанов, — отец промышлял моржовой костью на здешних островах, зарабатывал весьма приличные по тем временам деньги. Дом под железной крышей поставил… Вот только по бумагам, согласно тогдашним правилам, так и числился крестьянином, что Кузьме в будущем анкету ничуть не припачкало, наоборот, украсило. Хотя какие здесь крестьяне? Смех один. В общем, Кузьма, когда стал чиновной шишкой, откопал где-то этот гостиный гарнитур и поставил сначала у себя в горсовете. Молва гласит, укладывал на этот самый диван ударниц-комсомолочек со страшной силой… — Она, пискнув, шлепнула Мазура по руке. — Не надо, я тебе лекцию по истории читаю, а ты сплошь практически понимаешь… Потом, в пятидесятые, когда Кузьму сняли за стойкие просталинские настроения, гарнитур и упрятали в музей с глаз подальше…
— А в чем просталинские настроения выражались-то?
— Заявил спьяну в пятьдесят восьмом, что кукурузы здесь вырастет ровно столько, сколько у Никиты на жопе. А заявил сие на партактиве…
— Понятно, — сказал Мазур, легонько ее приобнимая и отпора на сей раз не получив. — Значит, зело исторические мебели… Интересно, что на них в старые времена происходило?
— Ну, на них-то в старые времена ничего не происходило — они ж в гостиной стояли…
Огоньки свечей играли в ее глазах грешными отсветами.
Мазур осторожно снял с нее очки, отложил на столик. Катя не шевельнулась, только тихонько, глубоко вздохнула, и потом, когда Мазур осторожно опускал ее на диван, не сопротивлялась ничуть. Пуговицы расстегивались беззвучно. Катя закрыла глаза, под вишневой блузкой, сливавшейся в полумраке с обивкой дивана, ничего больше не оказалось. Трепещущее пламя слегка затрещало, колыхнувшись, за окнами стояла непроглядная темень, и Мазур, осторожно входя в покорно распростершуюся женщину, подавшуюся ему навстречу с тихим стоном, ощутил жутковатое, пугающе-дразнящее чувство — вокруг, вдруг привиделось, и в самом деле прошлое, а двадцатый век едва-едва набирает разгон — медленно, тяжело, беспечно… Старинный диван оказался чертовски прочным, сработанным на века, нисколечко не скрипел, и они не сдерживались в яростном колыхании. Мазур успел заполошно подумать, что оставаться тут на ночь никак нельзя, непременно следует увести ее домой согласно инструкциям — тот ведь домой к ней и явится. Но до трех ночи уйма времени, пошло оно все к черту…
43 
