68 
Это удивительная штука, человеческая память! Если бы я захотел, то смог бы написать, сколько и что стоило в тот или иной год в магазинах, из какой ткани был у меня костюм, какой фабрики я носил ботинки.
Глеб озадаченно покрутил головой.
– Да, память – поразительное устройство! Но еще поразительнее в ваших записях то, что остается за деталями, за словами. То, что существует между строк. А там существуют не сами события – их подоплека, глубинная суть…
– Я понял, о чем ты говоришь, Глеб. Но признайся, только честно, не кривя душой: тебе действительно было интересно читать все эти мои измышления-воспоминания?
– Да, действительно интересно. Но понимаете, Амвросий Отарович, я подхожу ко всему с другой точки зрения и воспринимаю все несколько по-иному.
– Я понимаю, понимаю… И в общем-то, по правде говоря, писал я эти записки скорее для себя, нежели для читателя. Мне хотелось разобраться в том, что произошло со мной, с народом, со страной. Но ты не подумай, что в этих мемуарах я хотел оправдать себя, твоего отца, многих наших товарищей. Я даже не считаю, что все случившееся несправедливо, нет, наоборот, всегда с нами случается то, чего мы заслужили. Записки написаны потому, что я не мог молчать. Я не мог больше все это держать в себе и жить с этим. А вот когда написал, то почувствовал, что мне стало легче, меня словно отпустило. Но вместе с тем, когда была поставлена точка, когда я перепечатал последнюю страницу, я понял, что подошел к определенному пределу – к черте, за которой уже ничего не существует, за которой нечего больше приплюсовать к своей жизни, кроме… Короче, Глеб, я понял, что это только в молодые годы слова имеют какой-то смысл и цену. А вот когда приходит старость, то смысл сохраняет одно-единственное слово…
Глеб прервал старика движением руки:
– Я догадываюсь, о каком слове вы говорите, Амвросий Отарович.
– Вот и хорошо, что догадываешься.
Глеб улыбнулся.
– Давайте поговорим о чем-нибудь более светлом.
Старик улыбнулся тоже.
– Кстати, хочу тебе сообщить: я свою московскую квартиру и все, что у меня есть, завещал тебе, Ирине и Анечке, а также ребенку, который у вас родится.
– Амвросий Отарович!..
– Так надо, дорогой. Я не хочу, чтобы все это растащили, пустили по ветру. Я хочу, чтобы в моей квартире жили вы, а не незнакомые случайные люди, чтобы к моим книгам прикасались твои руки, руки Ирины, Анечки, чтобы моими вещами пользовался ты.
– Амвросий Отарович! Вы… Я… У меня просто нет слов! – Глеб поднялся. – Понимаю одно: отказаться не имею права.
– Не надо никаких слов, дорогой. Давай лучше выпьем коньяка, а потом я сварю кофе. У меня есть отменный кофе, привезли его из Заира. Местный сорт.
Кофе очень крепкий и, думаю, тебе он понравится.
– Давайте выпьем за дружбу, Амвросий Отарович!
…Амвросий Отарович вернулся с кухни с ручной кофемолкой.
– Глеб, ты помоложе, вот тебе и работа.
– Будет сделано, Амвросий Отарович.
Глеб принялся вертеть ручку. Внутри мельницы захрустели кофейные зерна.
– Мели, мели, их надо размолоть в пыль. Затем долго варить. Если хочешь, я научу тебя одному хитроумному рецепту – кофе получается таким, что, выпив даже одну чашку, будешь бодрствовать две ночи. Мы с твоим отцом, бывало, так варили.
– Очень интересно, обязательно научите.
Не переставая крутить ручку мельнички, Глеб взглянул на телефонный аппарат – черный, эбонитовый, с массивным неуклюжим диском и тяжелой трубкой на высоких рычажках – старомодный, как и большая часть генеральской утвари.
Амвросий Отарович перехватил взгляд Сиверова.
– Что, позвонить хочешь?
– Нет, сам не хочу. Но меня удивляет и настораживает то, что телефон молчит. Вас никто не поздравил?
– А как он может звонить, – хитро подмигнув Глебу, пробурчал Лоркипанидзе, – я же его отключил.
И тут Глеб почувствовал, как холодная струйка пота побежала у него вдоль позвоночника.
– Отключили?!..
– А что, тебе должны позвонить? Кто-то знает, что ты здесь?
– Да, Амвросий Отарович, должны были позвонить.
– Сейчас включим, включим, дорогой ты мой. Что же ты сразу не сказал? Ты меня, старика, извини, я хотел как лучше.
– Ничего страшного, – бодрым голосом ответил Глеб, медленно вращая ручку мельницы. – Оно и вышло лучше, но уж если секрет открыт…
– Извини.
Амвросий Отарович опустился на колени и вставил штекер в розетку. Затем снял трубку, прижал к уху.
68 
