36 
— А она что, точно приехала к вам на машине? Ника?
— Простите, я не смотрел в окно.
— Тогда какого черта…
— Выпейте что-нибудь, у вас крыша поехала, как нынче говорят.
— Не дождетесь.
— Что ж, тогда до свидания. Я ваши оскорбления в состоянии истерики выслушивать не намерен. Если что-то еще пропадет либо найдется, вы звоните, Марина Сергеевна. Не стесняйтесь, звоните.
Длинные гудки.
— Алло? Говорите, вас слушают.
— Это всего лишь я.
— А, Марина! Очень рад тебя слышать!
— Зачем вы все это делаете, Федор Миронович?
— Что делаю?
— Зачем настаиваете на том, чтобы меня упрятали в психушку?
— Марина, девочка, я же тебя спасаю!
— От чего?
— От остальных необдуманных поступков. Кто знает, что ты еще можешь натворить в таком состоянии?
— А что я, по-вашему, еще могу натворить? И в каком это я состоянии?
— Кто знает. Ты больна, только не хочешь в этом признаться. Ты вообще в курсе, что никто из психически больных людей себя таковым не признает? Все считают, что вполне нормальны, а голоса, которые они слышат…
— Я не слышу никаких голосов.
— А телефон? Разве ты не жалуешься на то, что, как только хочешь заснуть, звонит телефон?
— А вдруг он действительно звонит? И моей маме не может быть пятьдесят лет.
— Маме?
— Да. Маме. Если бы у меня были галлюцинации, я бы слышала молодой голос. Она умерла в возрасте двадцати с небольшим лет. А мне звонит какая-то старая женщина и говорит «дочка».
— Продолжай, пожалуйста.
— И тот мужчина. Я действительно его видела. Он был в моей комнате. Понимаете? Был. Вот то, что я последнее время стала очень рассеянной, это правда. Забыла закрыть дверь, и он вошел. А потом появились драгоценности.
— Вот как?
— Да-да. Я думаю, это нарочно. Потом они опять пропадут. И я прекрасно отдаю себе отчет в том, что если сейчас попытаюсь покончить с собой и вдруг да неудачно, мне до конца жизни не выйти из психушки.
— Ну-ну, Марина, что ты такое говоришь!
— Я это понимаю, Федор Миронович. Идет какая-то очень расчетливая, страшная игра, я это чувствую всей своей кожей. У меня волосы от страха на голове шевелятся. Жизнь человеческая в этой игре ничто, но убивать меня нельзя, в этом-то вся штука. Кто все получает после моей насильственной смерти, тот и убийца, тут гадать нечего. А вот если я сама… Тогда поди докажи. Или если я вдруг действительно сойду с ума… Или сердце не выдержит… Тогда никакого криминала, так? У человека была фобия, она его и доконала. Я должна это сделать сама, вот в чем дело. Я сама должна умереть. Конечно, у меня есть дядины акции и есть люди, в них очень заинтересованные. Но я ведь не отказываюсь их продать. Пожалуйста, причем за те деньги, которые предложат. Я не собираюсь заниматься бизнесом. И думаю, что эти люди знают о моих намерениях. Они не заинтересованы в моей смерти, наоборот. Вот что вы, Федор Миронович, будете делать с акциями? Или уже сделали?
— Марина, я не имею на это никакого права.
— Разве? Разве нужны какие-то права? Если единственная наследница уже мало что соображает?
— Вот я и хочу тебе помочь. Ты очень здраво рассуждаешь, ты очень неглупая девочка, и ты вполне бы могла занять дядино место…
— Нет!
— Но хотя бы сохранить положение владельца фабрики и управлять через доверенное лицо.
— Мне не нужны проблемы.
— Марина, ты мне выбора просто не оставляешь. Я просто-таки обязан предпринять решительные шаги. Для твоей же защиты.
— Вот как?
— Ты просто жаждешь разориться.
— Может, тогда меня наконец оставят в покое?
— Девочка, прошу, не сердись на меня, но… Я буду действовать.
— Я тоже. Всего хорошего, Федор Миронович.
Звонок.
— Да?
— Это опять я.
— Алла?
— Мы что, познакомились, наконец?
— Это очень хорошо, что ты мне позвонила.
— Вот как?
— Жаль, что мы не поговорили раньше, еще когда Марк был жив.
— А что бы вы мне сказали?
— Что бы ты мне сказала. Я думаю, что смогла бы тебя понять.
— Почему?
— Потому что сейчас поняла.
— И что же вы поняли?
— Я была не права. Мне не надо было действовать через посредников, не надо было тебя бояться. Мы обе женщины, мы должны друг друга понять. Скажи мне, чего ты добиваешься своими звонками, и, быть может, я сама тебе отдам. Все отдам.
36 
