70 
— Но, папа, это же абсолютное варварство — то, что они хотят сделать! Об этом все знают!
— Может быть. А может быть, и нет. Честно — не знаю. Расскажи, что там было, в парке.
— Если бы ты пошел, ты бы уже ни в чем не сомневался!
— Утром, — говорит он, стараясь направить разговор в мирное русло, — я видел, как собираются колонны. Грандиозное зрелище. И все, кажется, были очень довольны тем, что делают.
Дейзи морщится. Едва войдя в родительский дом, она уже не может вынести, что кто-то здесь с ней не согласен. Она накрывает его руку своей. Руки у нее, в отличие от отца и брата, маленькие, изящные, на тыльной стороне ладони еще сохранились крохотные детские ямочки. Пока она говорит, Генри смотрит на ее ногти и с облегчением подмечает, что они в прекрасном состоянии: длинные, чистые, покрытые прозрачным лаком. Когда жизнь у человека идет наперекосяк, ногти выдают это первыми. Он молча сжимает ее руку в своей.
Дейзи разражается речью. Как видно, она тоже много думала о предстоящей войне. Она излагает то, что говорилось в парке, что оба они читали и слышали уже сотню раз: мрачные предположения, от частого повторения ставшие почти реальностью, пессимистические прорицания. Снова он слышит, что, по прогнозам ООН, бомбежки и голод приведут к гибели полумиллиона иракцев и появлению трех миллионов беженцев, что ООН распадется, мировой порядок рухнет, Багдад будет полностью разрушен, что с севера в Ирак вторгнутся турки, с востока — иранцы, с запада — израильтяне и пожар войны распространится на весь регион, что Саддам, зажатый в угол, применит химическое и биологическое оружие — если оно у него есть, что, кстати, не доказано, как и его связи с «Аль-Каедой», — что американцев не интересует демократия, они не станут вкладывать в Ирак средства, а просто разместят там свои военные базы, начнут качать нефть и превратят страну в свою колонию.
Она говорит, а он смотрит на нее с нежностью и некоторым удивлением. Не успела войти — и уже спорит. Обычно Дейзи политикой не интересуется. Может быть, в этом источник ее необычного волнения? Она раскраснелась, глаза блестят, перечисление ужасов войны в ее устах звучит словно список победных трофеев. Ужасы, о которых она говорит, наполняют ее восторгом, словно с каждой фразой она поражает дракона. В «ударных» местах она чуть сильнее давит на его руку, словно стараясь его разбудить. Преувеличенно скорбно кривит губы: почему же он никак не поймет, что она права?
Что ж, Генри готов к битве.
— Все это — просто предположения, — отвечает он. — Почему я должен им верить? А что, если война окончится в несколько дней, ООН не развалится, не будет ни голода, ни беженцев, ни вторжения соседей, Багдад не сровняется с землей, а жертв будет меньше, чем Саддам убивает за год? Что, если американцы вложат деньги в восстановление страны, постараются установить там демократию, а затем уйдут, потому что в следующем году у них президентские выборы? Что-то мне подсказывает, что и тогда ты не передумаешь и не сможешь объяснить почему.
Она отстраняется, в глазах ее тревожное удивление:
— Папа! Ты что, за войну?!
Он пожимает плечами.
— Ни один разумный человек не может быть за войну. Но возможно, лет через пять мы увидим, что все обернулось к лучшему. Я хочу, чтобы Саддама сместили. Ты права, это может окончиться катастрофой. Но может и стать концом катастрофы и началом чего-то лучшего. Все дело в результатах, а результаты мы предсказать не можем. Вот почему я не могу представить себя в этой колонне.
Удивление ее превращается в гнев. Генри снова наполняет свой бокал и предлагает ей, но она молча качает головой, ставит свой бокал на стол и отходит на шаг назад. «С врагами не пьем».
— Ты ненавидишь Саддама, но ведь он ставленник американцев. Они его поддерживали, они его вооружали.
— Да. А еще — французы, русские и англичане. И это была большая ошибка. Мы предали иракцев, особенно в девяносто первом, когда они готовы были свергнуть баасистов и ждали только нашей поддержки. У них был шанс.
— Значит, ты за войну?
— Я же говорю: нельзя быть за войну. Но война может оказаться меньшим злом. Подождем лет пять и посмотрим.
— Какой типичный ответ!
Он неуверенно улыбается:
— Для чего типичный?
— Для тебя.
Не о такой встрече он мечтал: как бывало и прежде, спор переходит в ссору. Он отвык спорить, утратил хватку. Что-то давит на сердце — или просто болит синяк на груди? Он почти допил второй бокал шампанского; Дейзи едва прикоснулась к первому. Она больше не скачет по комнате: прислонилась к дверному косяку, скрестила руки на груди, на эльфийском личике застыл гнев. Он поднимает брови, и она отвечает на невысказанный вопрос:
70 
