Последние отзывы

  70  

Рикардо Рейс возобновил свои хозяйственные хлопоты — вытащил, разложил и развесил костюмы, сорочки, носки, платки, пару за парой, методично и тщательно, словно мастерил сапфическую оду, терпеливо одолевая неподатливую метрику: к этому галстуку потребуется купить костюм. На тюфяке, оставленном ему доной Луизой, будем надеяться, не на нем в оны дни распрощавшейся с девичеством, но том самом, на котором по прошествии скольких-то лет исходила она кровью, рожая последнего из своих сыновей, и на котором в муках умирал ее супруг, член Кассационного суда, расстелил Рикардо Рейс новые, приятно пахнущие полотном простыни, два мохнатых одеяла, светлое покрывало, натянул наволочки на большую подушку и набитую шерстью «думочку», стараясь изо всех сил, чтобы вышло как можно лучше, но по свойственной мужчинам неловкости не слишком преуспев: как-нибудь на днях, может быть, даже завтра придет Лидия, и женской рукой — да не одной, а обеими — наведет ажур, а беспорядок, навевающий кроткую безропотную тоску, — устранит. Рикардо Рейс относит чемоданы на кухню, развешивает в ледяной ванной полотенца, прячет в белый, пахнущий затхлостью шкафчик туалетные принадлежности, у нас ведь был уже случай убедиться, что имеем дело с человеком, заботящимся о своей наружности, хотя всего лишь ради чувства собственного достоинства, и теперь ему осталось только разложить книги и рукописи на черной, причудливо изогнутой этажерке на письменном столе — он черный, резной и потому кажется дрожащим — и вот теперь почувствовал себя дома, получил точки опоры, теперь он знает, с какой стороны у него север и юг, восток и запад, хотя не исключено, что налетит магнитная буря, и обезумеет этот компас.

На часах половина восьмого, дождь все льет. Рикардо Рейс, присев на край высокой кровати, оглядел свое печальное жилище, окно, неприкрытое шторами, не украшенное занавесками, сообразил, что соседи, должно быть, любопытствуют и подглядывают, сообщая друг другу: Все как на ладони, и предвкушая упоенное чесание языками, когда пред-

станет их взорам зрелище более увлекательное, нежели это — сидит на краешке старинной кровати человек в полном одиночестве, и чело его отуманено печалью — и потому, поднявшись, закрыл ставни, отчего комната стала неотличима от камеры: четыре глухие — или слепые? — стены, дверь, которая, если откроется, приведет к другой двери или в темное глубокое подземелье, повторим это снова, а сказанное в прошлый раз пусть будет не в счет. Скоро в отеле «Браганса» метр Афонсо заставит трижды прозвучать убогий и немощный гонг, уподобляя его дребезжание троекратному удару вателевой ^[39] трости, вниз сойдут постояльцы португальские и постояльцы испанские, nuestros hermanos и los hermanos suyos ^[40], и Сальвадор отпустит по улыбке каждому — сеньору Фонсеке, сеньору доктору Паскоалю, скажет: Добрый вечер, сударыня! — дону Камило и дону Лоренсо и новому обитателю двести первого номера, а им непременно окажется герцог Альба или на худой конец — Мединасели, побрякивающий по паркету Сидовым ^[41] мечом, опускающий дукат в протянутую руку присевшей в низком реверансе Лидии и щиплющий ее за пухленькое предплечье, Рамон же вносит супницу: Сегодня наше фирменное блюдо, и, судя по тому, какой божественный аромат вместе с паром поднимается над тарелками, он не соврал, и неудивительно поэтому, что у Рикардо Рейса сосет под ложечкой, в самом деле, пора ужинать. Но на дворе — дождь. Даже при закрытых ставнях слышно, как щелкают и стучат дождевые капли по дорожкам, по мостовой, по прохудившимся кровельным желобам — кто же это сунется из-под крыши в такую погоду без крайней необходимости: ну, например, спасать отца от виселицы, но это ведь стимул лишь для тех, у кого еще жив отец. Ресторан отеля «Браганса» кажется потерянным раем, и, как во всякий рай, хочется Рикардо Рейсу туда вернуться, но — не навсегда. Он отправляется на поиски пакетиков с печеньем и засахаренными фруктами, рассчитывая обмануть ими голод и запить их отдающей карболкой водой из-под крана — ничего другого нет — и: надо полагать, так же чувствовали себя Адам и Ева в первый вечер после своего изгнания из Эдема, и так же, вероятно, лилась богоданная вода, и, остановясь на пороге, Ева спросила Адама: Печенья хочешь? — и, поскольку было у нее всего одно, разломила его надвое, отдав большую половину Адаму, так с тех пор и повелось. Адам медленно жует, поглядывая на Еву, которая поклевывает свой кусочек, склонив голову к плечу, словно удивленная птица. По ту сторону этих врат, отныне навсегда для них закрытых, угостила она его яблочком, безо всякой задней мысли и вовсе не по наущению змия, а была она при этом голой, вот потому и говорится, что Адам, лишь откусив кусочек, заметил ее наготу, а на самом деле у нее просто времени не было одеться, и сейчас она — • как лилии полевые, которые ни трудятся, ни прядут. На пороге славно провели они ночь, хоть и было у них на ужин одно печеньице, с другой же стороны райских врат печально внимал им Господь, незваный на этом пиру, который он не предусмотрел и не обеспечил, а позже появится поговорка: Где соединятся мужчина и женщина, туда к ним и Бог сойдет, так что благодаря этим новым словам мы поймем, что рай — вовсе не там, где нам говорили, а там и тут, везде и всюду, куда всякий раз должен приходить Бог, если признаем мы за ним вкус. Здесь, в этом доме, присутствия его, впрочем, не ощущается. В одиночестве пребывает Рикардо Рейс, которого поташнивает от приторной засахаренной груши — груши, а не яблока, из чего со всей очевидностью следует, что нынешние искушения — совсем не те, что были прежде. Он пошел вымыть липкие руки, прополоскать рот, почистить зубы, чтобы выбраться из-под власти этой сласти, которую почему-то не определить словами ни родного, ни испанского языка — тут годится только итальянское dolceza. Одиночество гнетет его и давит, как ночная тьма, а во тьме он вязнет, как на птичьем клею, и в коридоре, узком и длинном, под зеленоватым светом с потолка, движения его замедленны и тяжелы, как у обитателя морского дна, как у черепахи, лишившейся своего панциря. Он присаживается к столу, роется в листках, исписанных стихами, которые назвал когда-то одами, ибо у всего на свете должно быть название, наугад выхватывает глазами строчку оттуда, полустишие отсюда, спрашивая себя, неужто в самом деле он это написал, потому что не узнает себя в написанном, кем-то другим был сочинивший их человек — свободный, спокойный, покорный судьбе — почти бог, потому что именно таковы они, боги — свободны, спокойны, покорны судьбе. Беспорядочно понеслись в голове мысли — надо выстроить на правильных началах свою жизнь и время, решить, как распорядиться утром, днем и вечером, рано в кровать — рано вставать, отыскать и выбрать один-два ресторана, где подают простую здоровую пищу, просмотреть стихи и составить из них будущую книгу, снять помещение для приема, обзавестись знакомыми, поездить по стране, побывать в Порто и в Коимбре, навестить доктора Сампайо, случайно столкнуться с Марсендой на улице — и в этот миг улеглись вихри намерений и благих начинаний, он пожалел увечную барышню, а потом вдруг проникся сочувствием к самому себе. Здесь сидя, вывел он на листе, и эти два слова должны были начать новое стихотворение, но тотчас вспомнил написанное когда-то: Столп стихов, на котором пребуду, останется неколебимым, и согласимся: тот, кто однажды засвидетельствовал такое, теряет право утверждать обратное.

  70