очень нудно 
74 
Ужинать Рикардо Рейс не пошел. Выпил чаю с печеньем, сидя за большим столом, в обществе семи пустых стульев, под пятирожковой люстрой по две лампочки в каждом рожке, три печенья съел, одно оставил на блюде, осмотрелся и обнаружил, что в комплекте не хватает двух цифр, «четыре» и «шесть», первую быстро обнаружил в углах квадратной комнаты, а чтобы найти вторую, пришлось встать, поглядеть там и тут, в ходе осмотра обнаружилось «восемь» — восемь пустых стульев, и в конце концов решил, что и сам может стать «шестью», как и любым другим числом, ибо он, как уже было доказано, — бесчислен. С печально-иронической улыбкой он покачал головой, пробормотал: Похоже, я спятил, и отправился в спальню, а на улице шумела вода, та, что низвергалась с небес, и та, что неслась по сточным канавам, окаймляющим улицы. Из стопки еще не расставленных книг выдернул «The God of the labyrinth», уселся на стул, где прошлой ночью сидел Фернандо Пессоа, укрыл колени одеялом, взялся за чтение с начала, но, когда дошел до той страницы, на которой остановился в прошлый раз, почувствовал, что его клонит в сон. Он лег, с трудом прочитал еще две страницы и уснул на середине абзаца. Он не гасил верхний свет, но, проснувшись среди ночи, обнаружил, что лампа под потолком не горит, и подумал, что все-таки вставал с кровати, щелкал выключателем, кое-что умеем мы делать полубессознательно, тело само умеет устранять неудобства, потому нам и удается заснуть перед битвой, перед казнью, потому, в конце концов, мы и умираем, что не в силах более сносить режущий свет бытия.
А утром светило по-прежнему прячется за тучами. Он позабыл закрыть ставни, и потому пепельный утренний свет заполняет комнату. Впереди — долгий день, долгая неделя, а ему бы хотелось только лежать в постели, в разнеживающем тепле одеял, лежать, обрастая щетиной и мхом, покуда не постучат в дверь и на вопрос: Кто там? — ответят: Марсенда, и он воскликнет тогда живо и бойко: Минутку! — и не через минутку, а через три секунды будет выбрит и причесан, чист и свеж, безукоризненно одет и готов принять долгожданную гостью: Милости прошу, добро пожаловать, какой приятный сюрприз. А в дверь стучали, и не раз, а два: сначала молочник осведомлялся, угодно ли сеньору доктору молока и каждое ли утро приносить его, а потом — булочник с вопросом, доставлять ли хлеб, и оба получили ответ утвердительный. В таком случае, сеньор доктор, соблаговолите оставить на половичке кастрюльку. В таком случае, сеньор доктор, соблаговолите привесить мешочек для хлеба на дверной ручке. А кто же вам сказал обо мне? А сеньора с первого этажа. А платить как? А как вам угодно — еженедельно или помесячно. Пусть будет еженедельно. Хорошо, сеньор доктор, и не спрашивает Рикардо Рейс, откуда им это-то известно, ибо это вопрос бессмысленный и праздный: мы же слышали, как обратилась к нему Лидия, спускаясь по лестнице, а раз мы слышали, то и соседка тоже. Молоко, чай и свежевыпеченный хлеб — отличный завтрак получился у Рикардо Рейса, правда, масла нет и компота, но, может быть, это и лишнее, а булочки так замечательно хрустят, что если бы королеве Марии-Антуанетте подавали в свое время такие, не пришлось бы ей пробавляться бриошами. Не хватает теперь только газеты, но и за нею дело не станет. Слышит Рикардо Рейс, как с улицы доносится крик разносчика: «Секуло»! «Нотисиас»! — и тотчас распахивает окно, и летит по воздуху газета, сложенная, как письмецо-закрытка, еще влажная от типографской краски — в такую погоду не успела она высохнуть — липнущей к пальцам, оставляющей на ней жирный, черный, словно графитовый след, и теперь каждое утро будет этот почтовой голубь стучать клювом в стекло, покуда не впустят, если же окно откроется не сразу, как чаще всего и бывает, газета, взвившись в воздух, прокрутится диском, ударит в стекло и вернется к разносчику, и тогда Рикардо Рейс появится в окне, откроет его настежь, получит прямо в руки крылатого вестника с ворохом вестей обо всем, что творится на белом свете, и, перегнувшись вниз, скажет: Спасибо, сеньор Мануэл, а тот ответит: До завтра, сеньор доктор, но все это будет потом, пока они еще только договариваются: проще всего заплатить за месяц вперед, как водится у серьезных клиентов, зачем вам каждое утро время терять, по карманам шарить в поисках трех медных монеток незначительного достоинства.
А теперь — ждать. Читать газеты, благо в первый день пришли и вечерние тоже, просматривать, править, обдумывать оды, вновь бродить по лабиринту вместе с богом, глядеть из окна на небо, слышать, как на лестнице беседуют соседка снизу и соседка сверху, с третьего, убеждаться, что никуда от их пронзительных голосов не денешься, не спрячешься, задремывать, спать и просыпаться, выходить только, чтобы торопливо пообедать где-нибудь неподалеку, в забегаловке на Кальярис, и снова взяться за читанные-перечитанные газеты, за простывшие оды, пройти перед зеркалом, вернуться назад, чтобы убедиться — все же кто-то прошел мимо него, мелькнул в нем, решить, что тишина в доме — невыносима, надо ее хоть музыкой разбавить, в ближайшие же дни купить приемник, и, дабы узнать, какой же именно следует приобрести, просматривать рекламные объявления — Бельмонт, Филипс, RCA, Стюарт-Уорнер — и даже что-то записывать, не понимая мудреных технических характеристик, и — о, бедный холостой мужчина! — поразиться новейшей французской методике Exuber, благодаря которой в срок от трех до пяти недель можно обрести безупречный бюст, совершенствование коего пойдет по любому из трех желательных направлений — увеличение, укрепление, уменьшение — а за успех ручается мадам Элен Дюруа, обитающая, ясное дело, на рю де Миромениль, в Париже, где ослепительные дамы с помощью вышеуказанного чудодейственного средства только и делают, что увеличивают, укрепляют, уменьшают — последовательно или одновременно — свой бюст. Рикардо Рейс, изучив и другие рекламы — укрепляющее средство «Банакан», автомобиль «Джоветт», зубной эликсир «Паржиль», мыло «Серебряная ночь», машины «Мерседес-Бласко», настоятельно рекомендуемые «Письма португальской монахини», книги Бласко-Ибаньеса, зубные щетки «Тек», болеутоляющее «Верамон», а вот и краска для волос «Невеста» и «Дезодороль» для устранения запаха пота — покорно вернулся к уже прочитанным новостям: скончался композитор Александр Глазунов, автор оперы «Стенька Разин», глава государства почтил своим присутствием церемонию торжественного открытия столовой в Национальном Фонде «Радость труда», правительство Германии заявило, что не намерено выводить свои войска из Рейнской области, череда стихийных бедствий в Рибатежо, в Бразилии объявлено военное положение и произведены сотни арестов, Гитлер сказал: Либо мы станем хозяевами своей судьбы, либо погибнем, воинские части направлены в провинцию Бадахос, где тысячи крестьян захватили помещичьи усадьбы, на заседании Палаты Общин некоторые ораторы призывали предоставить рейху равные права, новые подробности по делу Уседы, начались съемки кинокартины «Майская революция», повествующей о том, как некий эмигрант возвращается в Португалию, чтобы устроить здесь революцию — да не ту, другую! — но под влиянием дочери хозяйки пансиона, в котором живет под чужим именем, проникается идеями национального возрождения, и эту заметку Рикардо Рейс прочел раз, второй и третий, силясь освободиться от какого-то смутного эха, гудевшего в самой глубине памяти: Что-то мне это напоминает, но так и не сумел, и лишь когда приступил к чтению статейки о всеобщей забастовке в Корунье, отдаленный гул приблизился и стал отчетлив: да нет, это вовсе не давнее воспоминание, это же «Заговор», эта книжонка, эта Марилия, эта история о приобщении к национализму и его. идеалам, которые, судя по представленным нам доказательствам, находят активных пропагандистов в лице женщин и дают плоды столь обильные, что вот уже и литература вкупе с кинематографом взялись воспевать этих ангелов чистоты и самоотречения, отыскивающих и наставляющих на путь истинный заблудшие мужские души, и ни одна не в силах им противиться, стоит лишь взяться за них и обратить к ним взор, подернутый чистейшей влагой непролитых слез, и не надо присылать повестки, проводить таинственные допросы наподобие младшего следователя или бдительно присутствовать при них не в пример Виктору. Бесчисленны и разнообразны женские уловки, многократно превосходят они вышеупомянутые приемы — мы разумеем увеличение, укрепление, уменьшение — хотя, строго говоря, к ним же и сводятся как в буквальном смысле, так и во всех вторых и третьих смыслах, включающих вольный полет чересчур пылкого воображения со всеми его метафорическими издержками. Святые женщины, ниспосланные нам во спасение, исполненные милосердия, где бы ни обретались вы — в монастырской обители или в доме терпимости, во дворцах или в лачугах — кем бы ни были вы — дочкой сенатора или хозяйки пансиона, скажите, какие телепатические сигналы шлете вы друг другу, что при всем отличии черт и условий — безмерном, на наш земной и приземленный взгляд, — добиваетесь таких согласованных действий по спасению заблудшего и погибшего мужчины, который вопреки расхожему мнению всегда ждет доброго совета, и вы ему даете этот совет, а иногда, как высшей награды, удостаиваете его своей чистой дружбой или одариваете любовью, отдавая ему трепещущее тело и другие прелести законного брака. Оттого и не угасает в душе мужчины надежда на счастье, которое снидет к нему в сиянии ангельских крыл с горних высот, и признаемся сразу, что все это — суть откровения просвещенного марианита, Марилия же или дочка хозяйки пансиона — суть земные воплощения Пречистой Девы, милосердно врачующие раны телесные и душевные, творящие чудеса, к коим можно отнести возвращение здоровья или обращение в истинную политическую веру, и огромный шаг вперед сделает человечество, когда у руля его станут подобного рода женщины. Рикардо Рейс невесело улыбался, мысленно произнося все эти непочтительные рацеи, а зрелище улыбающегося наедине с самим собой человека удовольствия не доставляет, и еще хуже, если он улыбается своему отражению в зеркале, так что перед началом этих улыбок следует озаботиться тем, чтобы дверь между ним и всем остальным миром была плотно закрыта. Тогда он подумал: А Марсенда, какой женщиной станет Марсенда? — и вопрос этот взялся неведомо откуда, без всякой связи с последующим или предыдущим, просто так, как плод праздного умствования того, кому делать нечего — поглядим сначала, хватит ли у нее храбрости прийти в этот дом да объявить — пусть против воли или не находя для этого должных слов — зачем она пришла, зачем и для чего она пришла в это уединенное и затворенное место, подобное огромной паутине, в центре которой сидит наготове раненый тарантул. Сегодня истекает никем не установленный срок. Рикардо Рейс смотрит на часы, самое начало пятого, облаков на небе почти нет, а те, какие есть, проплывают высоко, и если Марсенда не придет, нелегко ей будет придумать извинение и объяснение: Я очень хотела к вам прийти, но начался ливень, и как бы я могла выйти из отеля, даже при том, что отца не было рядом, он, очевидно, у этой своей возлюбленной, не хватало только, чтобы управляющий, раз уж у нас сложились такие отношения, спросил: Сеньорита Марсенда, да куда ж это вы в такую погоду? Раз и другой и десятый смотрит Рикардо Рейс на часы — половина пятого, Марсенда не пришла и не придет, в доме становится темно, в дрожащем сумраке скрываются столы и шкафы, вот теперь можно понять страдания Адамастора. Но, видно, суждены Рикардо Рейсу еще более жестокие муки, ибо в самый последний момент слышится двойной удар дверного молотка. Кажется, что дом вздрагивает от крыши до основания, будто сейсмическая волна прошла под фундаментом. Рикардо Рейс не подскочил к окну, не выглянул наружу и потому не знает, кто это идет к нему — он выскакивает на лестницу, дернуть проволоку дистанционного запора и слышит, как соседка сверху открыла дверь и произнесла: Ах, извините, мне показалось, что это ко мне, дело известное, фраза знакомая, передаваемая соседками, охочими до подробностей чужой жизни, из поколения в поколение, завещаемая по наследству с ничтожными изменениями — если дверной молоток уже заменен электрическим звонком, то говорят «звонили» вместо «стучали», однако ложь остается ложью. Это Марсенда. Рикардо Рейс, опершись на перила, смотрит, как она поднимается и на середине пролета поднимает голову, чтобы убедиться, что здесь и в самом деле живет тот, к кому она пришла, и улыбается, и он улыбается в ответ, и эти улыбки не перед зеркалом делаются, у них есть адрес и цель. Рикардо Рейс, отступив к двери, когда Марсенда, одолевает последний марш, заметил, что позабыл включить свет на лестнице, стало быть, принимает ее чуть ли не в потемках, и, пока он колеблется, зажигать или нет, где-то на другом уровне его сознания рождается удивленная мысль — как могла возникнуть у нее на лице улыбка такая сияющая, такая лучезарная, что даже отсюда, сверху, ее видно, и улыбка эта — мне и передо мной, и какие же слова следует произнести, нельзя же сказать: Ну-с, как мы поживаем? или по-плебейски воскликнуть: Цветете как роза! или романтически пожаловаться: Я уж было отчаялся и надежду потерял, но вот она вошла, я закрываю дверь, и никто из нас не вымолвил пока ни слова. Рикардо Рейс взял ее за руку — за правую — нет, не для того, чтобы приветствовать, а всего лишь желая провести по своему домашнему лабиринту: не в спальню, разумеется, это неприлично, но и не в столовую, как там усесться за длинным столом — бок о бок или напротив? и сколько их там будет? он, как известно, бесчислен, да и она — наверняка не единственна, ну, что же, тогда в кабинет? она сядет на один диван, я — на другой, вот наконец вошли, и ударил свет с потолка и с письменного стола, Марсенда оглядывает тяжеловесную мебель, полки с немногими книгами, зеленое сукно, и Рикардо Рейс говорит: Я вас поцелую, она не ответила и медленным движением взялась правой рукой за локоть левой, приподняв ее до уровня груди: что означает это движение? протест? просьбу? капитуляцию? рука в таком положении — это препона, это отказ. Рикардо Рейс сделал шаг вперед, Марсенда не шевельнулась, еще шаг, приблизившись почти вплотную, и тогда она бессильно роняет правую руку, ставшую вдруг такой же безжизненной, как левая, ибо жизнь разделилась между заколотившимся сердцем и задрожавшими коленями, и видит медленно надвигающееся лицо мужчины, чувствует, как рождается в горле рыдание, в его горле, в ее горле, губы их соприкасаются, это и есть поцелуй? — думает она, но это лишь начало поцелуя, и губы его сильнее прижимаются к ее губам, размыкают их, вот она, судьба плоти — раскрываться, и вот руки Рикардо Рейса обхватывают ее за талию и за плечи, притягивают к себе, грудь ее впервые приникла к мужской груди, она понимает, что поцелуй еще не кончен, и даже невозможно себе представить, что он будет кончен, и мир вернется к своему началу, в первоначальность неведения, но она сознает и то, что нельзя стоять так вот, опустив руки, надо что-то сделать, и правая рука поднимается на плечо Рикардо Рейса, а левая — по-прежнему мертва или спит и, значит, видит сны, во сне припоминая движения, что делала когда-то, выбирает, смыкает, увлекает те, которые во сне поднимут ее до другой руки, так что можно будет сплести пальцы, скрестить их на затылке мужчины, ничего не должна она Рикардо Рейсу — она отвечает на поцелуй поцелуем, на прикосновение — прикосновением, я думала об этом, когда решилась прийти сюда, думала, когда вышла из отеля, думала, когда поднималась по лестнице и увидела, как он стоит на площадке, облокотясь о перила, я думала: Он поцелует меня. Правая рука, будто в изнеможении, соскальзывает с его плеча, а левая и никогда там не бывала, теперь приходит черед всему телу волнообразно откинуться назад, поскольку поцелуй достиг предела, за которым сам по себе становится уже недостаточен, и надо оторваться от губ друг друга прежде, чем томительное напряжение переведет нас в следующую стадию, когда торопливые, задыхающиеся, краткие поцелуи перестанут довольствоваться губами, но постоянно, вновь и вновь, едва успев оторваться, будут вновь припадать к ним, что знает всякий/ мало-мальски опытный по этой части человек, никак не Марсенда, которая впервые оказалась в кольце мужских рук и впервые целуется, но не умом и не опытом — всем своим телом, всем скрытым и явленным, постигла она, что чем дольше поцелуй, тем острей становится жадная необходимость повторять его снова и снова в некоем крещендо, а достичь его высшей точки человеку своими силами не дано, для этого, видно, есть другие пути, вот как этот ком в горле — он ведь не растет, но и не проходит, это еле слышный голос, произносящий: Не надо, и добавляющий, бог весть из каких соображений, быть может, боясь обидеть: Давайте сядем. Рикардо Рейс подводит ее к дивану, помогает сесть, не зная, что сделать в следующий миг, какое слово уместно произнести — объясниться ли в любви, просто попросить ли прощения, преклонить ли колени у ее ног для первого или второго, хранить ли молчание, дожидаясь, когда заговорит она: все кажется ему фальшивым и бесчестным, правдиво и искренно было только сказать: Я вас поцелую — и поступить в соответствии со сказанным. Марсенда сидит, опустив на колени левую руку, словно выставляя ее напоказ, словно беря ее в свидетели. Сел и Рикардо Рейс, они поглядели друг на друга, и обоим в этот миг казалось, что тела их превратились в огромные, тихо рокочущие раковины. Может быть, не надо говорить этого, но я ждала, что вы меня поцелуете, сказала Марсенда. Рикардо Рейс подался вперед, взял ее правую руку, поднес к губам и наконец заговорил: Не знаю, что двигало мной — любовь или отчаяние, а она отвечала: Меня никто не целовал раньше, и потому я не умею различать любовь и отчаяние. Но теперь, по крайней мере, узнаете, что чувствовали. Я чувствовала поцелуй, как море должно чувствовать волну, если в этих словах есть хоть капля смысла, но это — о том, что я чувствую сейчас, а не тогда. Все эти последние дни я только и делал, что ждал вас, и спрашивал себя, что произойдет, если вы придете, и никак не предполагал такого оборота событий, и лишь в тот миг, когда вы вошли, я понял, что поцеловать вас — вот единственное, в чем есть смысл, и когда я говорил минуту назад, что не знаю, любовь или отчаяние двигали мной, то понимал значение своих слов, а теперь — нет. Вы хотите сказать, что в конце концов не испытываете отчаяние или что в конце концов не чувствуете ко мне любви? Полагаю, что всякий мужчина любит женщину, которую целует, пусть даже — от отчаяния. И каковы же причины вашего отчаяния? Причина одна — пустота. Грех жаловаться человеку, у которого действуют обе руки. Да я не жалуюсь, просто думаю, что лишь от самого безнадежного отчаяния можно сказать женщине, как я сказал: Я вас поцелую. На эти слова могла вас подвигнуть и любовь. Любовь заставила бы меня просто вас поцеловать, не предваряя поцелуй словами. Значит, вы меня не любите? Вы мне нравитесь. И вы мне нравитесь. И все же мы поцеловались не по этой причине. Получается, что так. И как же нам быть теперь? Я сижу здесь, в вашем доме, у мужчины, с которым говорила три раза в жизни, я пришла вас увидеть, услышать ваш голос, я хотела, чтобы вы меня поцеловали, а больше я ни о чем не хочу думать. Когда-нибудь — придется. Когда-нибудь, но не сегодня. Выпейте чаю, сейчас приготовлю, у меня еще есть печенье. Я вам помогу, а потом мне надо будет идти, отец может меня хватиться. Располагайтесь поудобней, будьте как дома, снимите жакет. Нет, мне хорошо и так.
74 
