12 
— Он не станет слушать.
— Я расскажу ему, что вы просто фантастическая, и, если он не ответит как положено, я его прогоню.
— Вместе с его фургоном?
— Точно.
— У него большие уши, — сказала она. — По-настоящему большие уши. Как листы капусты.
Прошло уже приблизительно шесть недель, снег по большей части сошел, убегая в сточные трубы; это было первое, что слышалось поутру, — бегущая вода и мокрые автомобили шипят шинами по асфальту. Как-то утром, когда я выглянул в окно и был еще один серый день, я подумал, что Бог делает это со мной намеренно, делает все таким плохим, как только возможно, чтобы, когда Саймон вернется домой, все стало, намного лучше. Выйдет солнце, вода перестанет бежать по канавам. Странная вещь: Саймон обожал дождь. Он был единственным ребенком, которого я когда-либо встречал, кто действительно его любил. Он сидел у окна, его легкое дыхание туманило стекло, и смотрел, как идет дождь. Один раз я спросил его, я сказал: «На что ты там смотришь, Саймон?» Но он не ответил, он просто смотрел и смотрел, так, как смотрят кино. Словно дождь делал кино в его маленькой голове более живым и ярким. Я не знаю. Когда он сидел у окна и шел дождь, было трудно чем-то привлечь его внимание.
Полиция звонила каждые три-четыре дня, но они больше не приезжали. В газете появился новый пропавший ребенок. Новый фаворит. Это ужасно, но казалось, это что-то вроде состязания. Его родители разошлись; отец взял его в поездку на Карибы и не вернулся. Мать обезумела от горя. Она выступала по телевидению. Давала слишком много интервью. Было похоже, что она специально работала на камеру. Помню, как я смотрел на нее и думал, что они козлы, не смогли правильно распределить роли, мать и отец. Во всяком случае, он у них был, во всяком случае, они знали, где он.
В ту ночь я вышел из дому. Стал посреди улицы, а потом повернул к северу. Я шел, и шел, и шел, но не мог ничего почувствовать. Остановился у своего старого дома на Форест-Хилл. Посмотрел на окна своей старой спальни. Что я здесь делаю? Следую по старому маршруту. Через улицу, где жил умерший Джонни Бест, дверь открыта; желтая полоса света легла на подъездную дорожку. Там стояла женщина и смотрела. Я повернулся к ней спиной. Потом услышал ее шаги: клак, клак, клак по подъездной дорожке.
— Могу ли я вам помочь? — сказала она.
— Я когда-то жил здесь.
— Теперь здесь живет кто-то еще.
— Уверен, что так оно и есть.
— Ну, их сейчас нет. Они в Ирландии. Они вас ждут?
— Нет.
— Когда я увидела, как вы стоите здесь, то подумала, что, может быть, вы грабитель.
— Нет, я не грабитель.
— Когда вы стоите здесь вот так, глядя на дом, люди могут подумать, что вы грабитель. Что вы изучаете место преступления.
— Я просто вернулся, чтобы посмотреть.
— Странная ночь для того, чтобы бродить по дороге воспоминаний, — сказала женщина, теперь она была меньше уверена в себе.
— Но вы идете.
— Я вас знаю? — спросила она.
— Нет.
— Ваше лицо выглядит знакомым.
Я сказал:
— Вы знаете, что тот парень, который жил в вашем доме, перерезал себе горло опасной бритвой?
Это ее заткнуло.
Я продолжал:
— Он хотел стать концертирующим пианистом. Практиковался так усердно, что его мать вынуждена была по утрам вытирать кровь с клавиш.
Она застыла.
— Откуда вы это знаете?
— Как я уже сказал, я когда-то жил здесь. Видите эту спальню вон там? Это спальня моей мамы. Она уже тоже умерла.
— Я пойду, — сказала женщина. — Не могу слишком долго быть на улице. Люди будут удивляться, зачем вы здесь торчите. Они могут даже позвонить в полицию.
Я слышал ее «клак, клак, клак» по дорожке, ведущей к дому; потом дверь открылась и закрылась. Я знал, что она наблюдает за мной, что стоит мне повернуть голову, и я увижу ее маленькое лицо в окне. Но я не стал смотреть. Это было бы похоже на признание вины. Я просто простоял достаточно долго, чтобы не быть пойманным, и потом ушел.
Что, если бы я действительно ограбил дом? Как бы это было — красться по старым комнатам, воздух словно темный бархат, заранее зная свой путь? Холл, семнадцать ступенек на второй этаж; моя старая спальня, ванная, комната матери, где по ночам она лежала на горке белых подушек, смотрела телевизор и курила сигареты. Ее дверь открыта. О, Роман, это ты.
Я взял такси до фамильного кладбища. Оно было закрыто, но я перелез через железную ограду с острыми шипами поверху. Никогда раньше не был здесь ночью. Снег лежал на могильных камнях тающими тусклыми шапками; здесь тоже было слышно, как журчит вода. В каменном коттедже на краю владения горел свет. Я медленно пошел по узкой, формой напоминающей косу дорожке в самое сердце кладбищенского двора. Ночь была сырой, облака мчались мимо луны, словно злые тетки. Слева от меня возвышался каменный монумент, маленькое надгробие, большой крест; я прошел еще сотню ярдов, и там он был, фамильный участок, имена умерших дядюшек, и моей бедной сестры, и моих отца и матери — все выгравированы на черном мраморе. Мать уже двадцать лет как умерла. С ее смерти прошло больше времени, чем то, которое мы провели вместе, пока она была жива. И все же какой близкой она кажется, какой живой. Красный шарф вокруг шеи, танцует в гостиной с чернокожим мужчиной; окна открыты настежь, соленый воздух дует с моря. Она прекрасно танцевала, и знала это. Ох уж эта музыка, глупые, дурацкие стишки, низкопробные вирши, которые она обожала. Роман, Роман, иди к нам, никто не смотрит. Слаксы закатаны, словно у сборщиков моллюсков, рубашка завязана на талии. Ты никогда не научишься танцевать, если не перестанешь быть таким застенчивым, черт. Танцует на ковре с чернокожим мужчиной в голубых штанах.
12 
