очень нудно 
124 
О: Его Милость уехал вперед, а Браун и Джонс отстали.
В: И что же?
О: Этого я не скажу. Его обуяла похоть, которая уподобила его скоту или нераскаянному Адаму.
В: И вы ее удовольствовали?
О: О прочем – ни слова.
В: Где-нибудь в кустах при дороге?
О: О прочем – ни слова.
В: Что приключилось в Уинкантоне?
О: Его Милость меня к себе не призывал. Один только раз, вскоре по прибытии. И потом еще велел мне передать Джонсу, что сей же час желает с ним говорить.
В: Вам известно, о чем?
О: Нет.
В: И больше Его Милость вас в тот вечер не тревожил?
О: Нет.
В: Дик опять с вами уединился?
О: Да.
В: И вы с ним легли?
О: Да.
В: Не утомили вас его домогательства?
О: Я им уступала, как и прежде, но уже не как блудница.
В: Иными словами, из сострадания?
О: Да.
В: А не распалил ли он твое женское сластолюбие?
О: Это не твоя забота.
В: Стало быть, распалил, так? (Non respondet.) Долго ли он пробыл у вас в почивальне?
О: Как обыкновенно. Когда я пробудилась, его уже не было.
В: Назавтра вы добрались до Тонтона. Его Милость в тот день был разговорчивее?
О: Только раз заговорил. Вышло так, что в пути он с нами поравнялся, но ехал в некотором удалении. И тогда он спросил, как мне путешествуется, не измучила ли меня езда. Я отвечала, что измучила, потому что я верхом ездить непривычна. А он сказал, что конец нашего путешествия уже недалек и скоро я смогу отдохнуть.
В: Он держался обходительнее?
О: Да. Почти как поначалу.
В: Не полюбопытствовали вы, что же произошло тогда в языческом капище?
О: Нет.
В: Отчего же вы упустили такой удобный случай?
О: Я рассудила, что он, когда захочет, тогда и расскажет. А не захочет – не расскажет. Я совсем уверилась, что пребываю под его защитой, и только былая его суровость и показное безразличие до сих пор препятствовали мне понять, как я ему дорога. Я лишь не могла взять в толк почему.
В: В тот день в пути вы вновь утоляли похоть Дика?
О: Нет.
В: Не делал ли он к тому покушений?
О: Я не захотела.
В: Он не раздражился? Не пробовал употребить силу?
О: Нет.
В: Положил дождаться ночлега?
О: Тогда тоже ничего не было. В Тонтоне не нашлось ни единой гостиницы, где мы могли бы устроиться по своему вкусу, пришлось расположиться на постоялом дворе поплоше, из тех что ближе к окраине. Меня положили с другими горничными, Его Милости и мистеру Брауну определили на двоих один тесный покойчик, а Джонс и Дик спали на сеновале. Ни с Его Милостью, ни с Диком я уединиться не могла, даже если бы они того пожелали. И во всю ночь меня никто не тревожил, только вши да блохи.
В: Положим, что так. А на другой день?
О: Весь тот день мы были в дороге и проехали, пожалуй, самый длинный против прежних дней путь. А как миновали Бамптон, так с большой дороги свернули и пустились тропинками. Проезжих там редко-редко встретишь.
В: Не вы ли уверяли, будто положили на мысль к Клейборн не возвращаться, а податься в Бристоль и разыскать родных?
О: Верно.
В: Для чего же было заезжать так далеко на запад? Будто из тех мест, через которые вы ехали, добираться до Бристоля не удобнее?
О: Все так. Только я не находила в себе довольно решимости и не видела к тому способов. В душе я, прости Господи, была еще шлюха. Поживешь в борделе – лишь в разврате заматереешь, во всем же прочем изнежишься. У нас и прислуга была своя, и все-то было там поставлено на такую ногу, чтобы мы ни в чем нужды не имели: редкая леди видит такую о себе заботу. А от всего этого мало что заражаешься своенравием, но и перестаешь думать о завтрашнем дне. Не было под ногами крепкого основания, не было и веры, чтобы помогла вооружиться против завтрашних невзгод. Я и правда помышляла бежать в Бристоль и переменить свою жизнь, но в ту пору мне и без того было не худо: Лондон, что ни день, то дальше, а Его Милость пусть себе блажит. Припала охота куражиться – вольному воля, до Тонтона, так и быть, потерплю. А там выжду еще денек – и конец. Посмей тогда меня выбранить – не обрадуешься.
В: Будет. Довольно об этом.
О: Нет, еще слово. Иначе не поймешь, каким путем влеклась моя душа. И душа Его Милости. Не прогневайся: говоря лишь об одном, все истину до конца не представишь. Подлинно, что я спозналась с Диком сперва по принуждению, но продолжала его удовольствовать из жалости. Скоро я нашла, что он умеет доставить немалое наслаждение. Ни один мужчина – ни даже тот первый, которого я узнала еще девчонкой, безрассудно пренебрегши родительскими наставлениями, – никто не в силах был усладить меня так, как Дик. В греховном искусстве любви он не смыслил аза в глаза, но я бы не променяла его ни на какого искушенного знатока. Так он меня любил – крепко любил, всем своим непонятным сердцем, только что не умел высказать эту любовь словами. А мне это его немотствование говорило больше, чем все въявь произнесенные речи. Не через телесную связь, не в совокуплении, от нашего скотского начала происходящего, – нет, в другие минуты. Когда я в дороге дремала у него на груди, когда наши взгляды встречались – да разве все упомнишь? Тогда я слышала, что он хочет сказать, даже яснее, чем если бы он изъяснялся вслух. В тот последний вечер он пришел ко мне в почивальню и овладел мной, а потом лежал у меня в объятиях и плакал. И я плакала вместе с ним, потому что постигала причину его слез. Точно мы с ним заточены по разным казематам: видим друг друга, за руки беремся, а больше ничего не можем. Называй это как тебе заблагорассудится, но я от роду ничего непонятнее и слаще этих слез не знавала. С ними выходил из меня мой блуд, грех, зачерствелость моя – все, что поселилось во мне с тех пор, как я утратила невинность. Все эти годы я жила во мраке и была словно каменная; не знаю, сделалась ли я доброй христианкой, сподобилась ли спасения, одно могу сказать: раскаменела. Хочешь верь, хочешь не верь – это чистая правда.
124 
