195 
Я закрыл глаза. Вернее, один глаз. Я услышал странные звуки, словно много-много детей шли друг за другом парами.
– Думаю, они распевают таблицы.
– Какие таблицы? – спросил Луи. Он сжал мою руку, наклоняясь ко мне. – Лестат, что это за таблицы?
– О, знаешь, так когда-то учили умножению. Они должны были пропевать в классе таблицу умножения: дважды два четыре, дважды три шесть, дважды четыре восемь... разве не это они поют? Да, это.
Я умолк. Там кто-то был, на паперти, сразу за дверями часовни, в тени, где я когда-то прятался от Доры. Кто-то нашей породы. Должен был быть. И он был старый, очень старый. Я чувствовал его силу. Там был некто столь древний, что это поняли бы лишь Мемнох и Бог Воплощенный или... Луи. Да, возможно, Луи, если он доверяет своей памяти, мгновенным озарениям, своему разрушительному краткому опыту общения с древними. Возможно...
И все же он не испугался. Он настороженно наблюдал за мной, но почти без страха.
– Давай, я не боюсь тебя! – молвил я. И пошел навстречу. Через правое мое плечо были перекинуты два мешка с книгами, левой рукой я крепко сжимал ткань мешковины. Правая рука моя была свободна. И правый глаз. У меня оставалось хотя бы это. Кто же все-таки стоит за дверями?
– Там Дэвид, – произнес Луи умиротворяющим тоном, как бы говоря: «Видишь? Беспокоиться не о чем».
– Нет, рядом с ним. Всмотрись, всмотрись внимательно в темноту. Видишь фигуру женщины – такую белую, неподвижную, – она могла бы сойти за одну из статуй? Маарет! – молвил я.
– Это я, Лестат, – сказала она.
Я рассмеялся.
– Не был ли таким же ответ Исайи, когда его позвал Господь, – «Это я, Господи»?
– Да, – сказала она. Ее голос был едва слышным, но ясным и очищенным временем – вся плотская густота уже давно из него ушла.
Я двинулся к ним, перейдя из часовни на небольшую паперть. Дэвид стоял рядом с ней как ее помазанник, готовый мгновенно исполнить любое повеление Маарет, ведь она – старшая, почти самая старшая, наша Ева, Мать всех нас или единственная оставшаяся Мать; и теперь, глядя на нее, я вновь припомнил жуткую историю ее глаз – то, как ее ослепили, когда она была человеком, и глаза, которыми она сейчас смотрела, отняты у людей.
Кровоточащие человеческие глаза, взятые у мертвого или живого и вставленные в ее глазницы, чтобы питаться вампирской кровью как можно дольше. Но какими же утомленными казались они на ее красивом лице. Что тогда сказала Джесс? «Она сделана из алебастра». А алебастр – камень, пропускающий свет.
– Я не стану брать человеческий глаз, – произнес я шепотом.
Она ничего не сказала. Она здесь не для того, чтобы судить или советовать. Зачем же она пришла? Что ей надо? Ты тоже хочешь послушать рассказ?
– Твой милый английский приятель говорит, что все случилось так, как ты описал. Он говорит, что песни, которые поют на телевидении, правдивы; что ты – Ангел Ночи, и ты принес ей Плат, и что он был там и слышал твой рассказ.
– Я не ангел! И я совсем не собирался отдавать ей Плат! Я взял его как доказательство. Взял, потому что...
Мой голос осекся.
– Почему? – спросила она.
– Потому что мне его дал Христос! – прошептал я. – Он сказал: «Возьми его», – и я взял.
Я рыдал. А она ждала. Терпеливо, торжественно. Луи ждал. Дэвид ждал.
Наконец я успокоился и сказал:
– Запиши каждое слово, Дэвид, если станешь писать. Каждое двусмысленное слово – слышишь? Я не стану писать сам. Не стану. Ну, может быть... если посчитаю, что ты передаешь недостаточно точно, тогда напишу. Чего ты хочешь? Зачем ты пришла? Нет, не буду писать. Зачем ты здесь, Маарет, зачем предстала передо мной? Зачем ты пришла в новый замок Чудовища, для чего? Ответь мне.
Она ничего не ответила. Ее длинные светло-рыжие волосы доходили до талии. Она была одета в простую одежду, на которую в большинстве мест просто не обратили бы внимания: длинный свободный жакет, подпоясанный на тонкой талии, и юбка, закрывающая верх маленьких ботинок. От ее головы с человеческими глазами исходил сильный аромат крови. И сами горящие на лице глаза смотрели на меня нестерпимо страшно.
– Я не возьму человеческий глаз! – сказал я. Но я уже говорил это раньше. Наверное, с моей стороны это выглядело высокомерным и непочтительным. Ведь она была такой могущественной. – Я не возьму человеческую жизнь,– сказал я. Вот что в действительности я имел в виду. – Я никогда, никогда, пока живу, терплю, голодаю и страдаю, не возьму человеческую жизнь и не подниму руку на живое существо, будь оно человеком или одним из нас – не важно, – не буду... я... до последнего дыхания... не стану...
195 
