150 
Когда-то он назвал религии обществами по отмене разума. Черт побери, мог ли он представить, какой апломб пронизывал его речи. Впору приносить извинения Тони Фромлаксу.
У него в уме возник образ миролюбивой, обходительной толпы, которая решила штурмовать храм с каменным изваянием Софи. Он явственно слышал завывания жрецов и стенания верующих, в то время как великие совершали омовение, чтобы их чистое, просвещенное воинство, размахивая скрижалями (с тщательно аргументированными письменами, с еще не высохшими чернилами) вместо факелов, оскверняло священное место своим присутствием, своими сомнениями, безверием и непререкаемым отсутствием определенности.
Когда эта пытливая, невероятно вежливая толпа вытащила из темного храма на холодный свет дня и разума несколько священных текстов, бессильные жрецы стали рвать на себе волосы и бросились ей вослед.
«Где их черти носят?», «С лошади брякнулась, сэр», «Ну, не до такой же степени, дядюшка!» «Ни фига подобного». (Помимо этого, его истово верующая натура, маниакальная часть его личности, которая неутомимо собирала эти маленькие реликвии, сегодня вознамерилась добавить к священному канону еще одну жемчужину: «Есть, капитан!»). Но в лучах солнца, при свете дня, эти реликвии как-то усохли, стали печальными, жалкими и нелепыми. Только сейчас он осознал, какими же мелкими были основания его веры. Как непрочны были краеугольные камни построенной по заказу, безыскусно сложенной культовой башни.
— Сестра, сестра, милая сестра.
Под храп отключившегося Филдинга он прошептал это тихо-тихо в непроглядной темноте спальни.
Как прощание.
Конечно, было бы ошибкой просто взять и заменить Софи на Верушку. Он знал, что такая опасность есть. Ему было бы нетрудно ей поклоняться: в его сознании она уже стала конкурирующей религией, причем новой, искрометной, более яркой и более земной на фоне его извечного обожания Софи.
Глупость, естественно. Узнав об этом, В Г не поблагодарила бы его за такое поклонение; к тому же это в конце концов — он в этом не сомневался — разрушило бы их с ВГ прошлое и возможное будущее.
— Просто люби ее, идиот, — вырвалось у него и ударило как обухом по голове. Его слова громом разнеслись по комнате. А он даже не собирался произносить их вслух.
Храп Филдинга неожиданно умолк. Олбан повернулся в его сторону, но впотьмах ничего не увидел. Потом он услышал, как Филдинг заворочался в постели — наверное, улегся поудобнее. Вскоре он опять захрапел. Олбан снова стал смотреть в невидимый потолок.
Люби ее, говорил он себе. Если у тебя к ней есть какие-то чувства и если ты способен в них разобраться, освободившись (вероятно, скорее всего) от абсурдного поклонения Софи, то веди себя по-взрослому, не глупи. Принимай это как есть. Посмотри, что у вас с ней получится. Ладно, она не желает иметь детей и, видимо, не захочет с тобой съезжаться. Но ты дай ей все, что можешь, и будь честен. А если тебе встретится кто-то еще и предложит все, чего ты действительно хочешь или считаешь, что хочешь, тогда ВГ, по крайней мере, должна тебя понять. Она сама об этом не раз говорила.
Не исключено, что человек не способен познать себя до конца, так что и она, возможно, заблуждается и, если дело примет такой оборот, будет вопреки своим ожиданиям мучиться от ревности; но из всех, кого ты знаешь, она меньше всего склонна к самообману. А пока цени каждую минуту, что вы проводите вместе. А если окажется, что это навсегда, на все оставшуюся вам жизнь, разве ты можешь вообразить, что с кем-то другим тебе было бы лучше?
Пожалуй, нет.
Он так надеялся, что с ней ничего не случилось, что она жива-здорова и ждет встречи с ним… Завтра, если считать, что уже наступило сегодня. Завтра… завтра он ее увидит. Если судьбе будет угодно. Если не вмешается случай.
В конце концов его сморил сон.
Совершенно бодрый, Олбан поднялся до шести утра, но знал, что во второй половине дня будет валиться с ног. Он позавтракал в одиночестве, достав еду из холодильника, и приготовил себе сухой паек на обед; потом взял в гардеробной рыбацкую сумку за неимением другой, вышел в холл, где оставил на восьмиугольном столе записку с подробностями своего маршрута, и закрыл за собой дверь, испытывая странное облегчение и даже радость от того, что не попался никому на глаза.
Он шагал через парк и лес под мелким дождиком, сыпавшимся из нескольких высоких туч, которые вскоре рассеялись, открыв ослепительно-яркую утреннюю синеву. Пологая тропинка вела его к склону горы Бейнн-Эйрд-да-Лох, откуда было видно место, где погибла его мать; над тихой черной водой кружили и пикировали чайки. Тут только он вспомнил, что Энди собирался сегодня утром разбросать на озере цветы. Хотел было повернуть обратно, но передумал.
150 
