очень нудно 
62 
В любом случае автобусная станция была заполнена этими людьми, у некоторых были транзисторы, игравшие музыку кантри, ту, где ребята поют себе под нос, настоящая дерьмовая музыка. Я перетащил гребаный чемодан на скамью, синюю от сигаретного дыма, и пошел в кассу.
– Могу я купить билет до Буффало? – сказал я, считая, что Буффало – это ближайший американский город.
– Туда и обратно?
– Только туда.
Парень посмотрел на меня, не могу сказать почему, и спросил:
– У вас есть удостоверение личности?
– Да.
– Вам оно понадобится на границе. Билет стоит пять долларов и двадцать пять центов. Автобус отправляется через час.
Полагая, что копы уже могут меня искать, как будто Е.К. натравил их на меня, и если это так, то автобусная станция будет первым местом, куда они явятся, я стащил двухтонный чемодан с лавки, выволок его на улицу, нашел местечко в тени под стеной и остался стоять там, глядя, как мимо проезжают автомобили. На углу прохаживались проститутки. Печальный старый человек подошел и заговорил с ними. Господи Иисусе, подумал я, не хотел бы я так закончить, на таком углу. Я просто не мог понять, как много людей живут такой дерьмовой жизнью. Почему все не убегают прочь, как я. Не поедут на юг во Флориду. Не приобретут загар. Не начнут все заново.
Все равно.
Так я стоял, высматривая полицейские автомобили, я имею в виду это свойство человека вроде меня, который вырос в местечке, подобном Форест-Хилл, и ходил в школу в местечке вроде Верхней Канады. Я хочу сказать, что у меня есть это чувство, его прививают очень рано, что есть такая штука, словно большая муха, которая вьется над головой, она всегда здесь, просто реет, и все, и если ты оказываешься вдруг неудачником, она набрасывается на тебя – и бац, как эти бедные хреновы оленьи мухи в гараже. Просто бац, и все. И тебе конец. Как тому бедняге Филиппу Фостеру, которого исключили за то, что он поджег вековое дерево. Я видел, как он шагал через двор на следующее утро, голова опущена, люди смотрят на него, словно он идет на казнь. Пугало уже одно то, что ты смотришь на него и думаешь, это мог быть я, благодарение Богу, что это не я, и даешь себе обещание, что будешь следить за собой, делать домашние задания, перестанешь болтать в классе, не возьмешь в рот спиртного, пока это не будет разрешено по закону. И куда он делся, этот мальчишка, которого исключили? Я никогда не видел его больше, это было так, как будто он упал с края земли.
Это было страшно, все это, мысль о том, что тебя могут вышвырнуть, что ты больше не будешь испытывать чувства принадлежности. Весной по воскресеньям, дважды в год у нас был церковный парад, мы все одевались в синие волосатые формы, с винтовками, беретами и гетрами, и начищенными пуговицами, и ремнями, и маршировали по Церковной улице, барабаны били и хлопали, звук эхом отражался от зданий, толпы народу стояли на тротуаре, глядя на нас, и мы чувствовали, что мы – сливки хренова общества, глядя, как эти тряпожопые мальчишки показывают на нас, насмехаются, притворяются, что маршируют, и мы думали все время, что они просто ревнуют, что они сами хотели бы пойти в такую школу, где тебя одевают как солдата и где ты маршируешь на глазах у всего мира, четыре сотни ребят маршируют по улице одновременно. И все – принадлежность. Принадлежность чему-то. У тебя возникает такое чувство, что, если ты сделаешь неверный шаг в любом направлении, в ход пойдет мухобойка, и следующее, что ты будешь знать, – это что ты стоишь на краю дороги с грязным лицом, глядя, как другие мальчишки маршируют мимо. Думая, боже, какие козлы, но втайне желая быть одним из них.
Вот такая чушь. Дерьмовая собачья чушь.
Стоя в тени, я видел, как большой серебряный автобус, качаясь взад-вперед, свернул с Бэй-стрит и въехал из-за угла на станцию. Двери со свистом открылись. Я знал, что это тот автобус. Я подождал, пока народ выйдет, а потом заторопился к нему. В автобусе был только водитель.
– Он идет в Буффало? – спросил я.
– Отправление через двадцать минут.
– Сесть можно?
Я взобрался в автобус, оставив чемодан у багажного отделения, и пошел прямиком назад. Окна были окрашены в зеленоватый цвет. Я скользнул на сиденье. Забавно, когда мне осталось совсем ничего до отъезда, я стал по-настоящему нервничать, будучи уже здесь, всего в нескольких минутах от воли. На станцию въехал полицейский автомобиль. Подождал там минутку, как упрямая собака, которая не знает, либо стянуть ваши отбросы, либо вас тяпнуть, а потом желтые огни зажглись, и автомобиль двинулся, очень медленно, вдоль по скату и дальше по улице.
62 
