124 
Молодой воин опустился на камни, позволив прибою гладить его горящие подошвы. Рядом пробежал краб размером чуть больше ладони. Скорее рефлекторно, чем сознательно, северянин схватил его и тут же подумал о белом нежном мясе под коричневым панцирем. Подступивший голод ненадолго пересилил жажду… Молодой воин убил краба, раздробил камнем панцирь и высосал содержимое, оказавшееся не намного более пресным, чем морская вода.
Жажда усилилась. Крупного моллюска, которого светлорожденный оторвал от подводного камня и расколол галькой, съесть он так и не смог. Черную жемчужину размером с фалангу большого пальца, оказавшуюся внутри раковины, северянин зашвырнул в море.
Вот тогда он и принял решение, достойное омбамту. Молодой воин решил взобраться наверх.
Он медленно двинулся обратно, изучая склон.
Светлорожденный был превосходным скалолазом, любящим и чувствующим камень. Но у него не было даже простейших приспособлений, а скала над ним изобиловала нависающими карнизами настолько, что невозможно было даже определить высоту обрыва. К тому же молодой воин был измотан. Впрочем, разбиться, сорвавшись с кручи, ничем не хуже, чем утонуть или умереть от жажды.
Наметив глазами нужное место, молодой воин подпрыгнул, ухватился за край косо уходящей вверх трещины, подтянулся, зацепился пальцами ног и начал восхождение.
Сколько продолжался подъем, он не знал. Долго, должно быть, потому что солнце давно скрылось за западными горами и воздух наполнился влажным теплом, предшествующим наступлению ночи.
Молодой воин давно утратил ощущение тела, а ум его впал в странное оцепенение. Но пальцы рук и ног продолжали находить опору. Он огибал нависающие участки, отдыхал там, где можно было немного передохнуть, и лез, лез…
На пальцах, локтях, коленях почти не осталось живой кожи, соленая пыль, покрывающая камни, прилипала к ранам, но светлорожденный не чувствовал боли. Он ослеп и оглох, перестал ощущать запах нагретого камня. Перестал осознавать течение времени. Потерял прошлое и будущее. Остался только кусок стены, по которому ползло лишенное разума, обгоревшее под свирепыми лучами южного солнца, белое от пыли человеческое тело. И красные пятна крови, которые тут же темнели и высыхали на горячем камне.
Невероятно – он все-таки взобрался!
Когда вокруг уже начали расползаться быстро густеющие сумерки, светлорожденный перевалился через край обрыва на ровную, поросшую короткой травой верховую тропу.
Мгновение спустя он уже лежал на этой самой тропе, а руки и ноги его продолжали шевелиться в воздухе, ища опору, как лапы перевернутого на спину краба.
Если сознание через какое-то время и возвратилось к молодому воину, то лишь потому, что тело его, иссушенное, измученное, превратилось в один нескончаемый вопль. И вопль этот был: «Пить!»
Только поэтому он сумел подняться на ноги и, ничего не соображая, побрел в абсолютной темноте в неизвестность. «Пить!»
Он запросто мог упасть с того самого обрыва, который так тяжело ему дался. Но не упал. И нашел воду. В темноте. По запаху. Крохотный родничок, почти беззвучно сочащийся из камня и тут же теряющийся в рыхлой земле под густой мягкой травой. Но из него можно было пить, пить, пока вода не забулькала у самого горла. У нее был необычный запах и сильный известковый привкус, но светлорожденный не замечал ни привкуса, ни запаха. У нее был вкус и запах воды. Воды!
Напившись, северянин поискал вокруг и нашел несколько опавших переспелых банановых гроздьев. Некоторые из плодов еще можно было есть, и он съел их, запивая водой. А съев, тут же уснул. И спал до самого рассвета, когда его разбудили воины Берегового Патруля.
Они выследили его по капелькам крови, оставленным израненными ногами.
Признай они в нем пирата, участника вчерашнего набега, и молодой воин, четвертованный и ослепленный, был бы брошен умирать на берегу этого славного родничка.
Но северянин меньше всего напоминал омбамту. У него были светлые волосы и синие глаза благородного хольдца. Потому его не предали смерти, а, связав, перебросили через круп парда. Это было актом милосердия. Обычно пленника привязывали за руки к седлу и заставляли бежать за всадником.
Пленник был подданным Империи, но почти никто из конгаев не испытывал ненависти к северянам. Победители склонны к великодушию. Тем более что многие, вкусив все прелести власти соххоггоев, не без грусти вспоминали о временах Империи.
124 
