90 
О, как же хороша наша жизнь, в которой кончается программа «Время»! Как скучна!..
Владимир сидел, прижавшись спиной к стене, опершись левой рукой на столик и держа под прицелом несчастного «макарки» проклятую дверь. Время шло. Тишина установилась в вагоне. И только минут через пятнадцать, а может, и через час он заметил, что часть стены, противоположной двери, задернута длинной занавеской такой же золотисто-желтой материи, из которой шторы на окнах. Все-таки не каждый день вел Бойко разведку в списанных салон-вагонах и ориентировался здесь неважно.
За занавеской оказалась, конечно, дверь, правда, тоже запертая с другой стороны. Но с этим справиться было нетрудно: замок простой, железнодорожный, и, достав из кармана положенную по службе трехгранку, Владимир вставил ее в скважину, повернул, толкнул и покинул место своей неслучившейся смерти.
Попал он в ванную. Помещение в длину было не меньше, чем кухня. Находились здесь унитаз под крышкой, большая ванна под крышкой же, а на крышке стоял таз с замоченными в нем носками и умывальная раковина с полочкой, на которой лежало несколько грязноватых безопасных станков, стояли всклокоченные засохшие помазки, зубные щетки в стакане, лежали тюбики – в общем, все нормально. За исключением того, что на крючке, где должны были бы висеть полотенца, висело нечто совершенно несообразное: грязно-серая, драно-лохматая собачья шкура с курносо-оскаленной головой. Володю передернуло: был он, во-первых, несмотря на военное прошлое, брезглив и, во-вторых, опять же несмотря ни на что, любил животных, особенно собак, за преданность и служебный ум.
За раковиной, точно напротив той, через которую он вошел, была еще одна дверь, чуть приоткрытая. Через щель проходил яркий свет – в ванной горела только одна дохлая лампочка, – и доносилось тяжелое дыхание, ритмичный глухой стук и хихиканье с подвизгиваньем. Владимир беззвучно подошел к щели и глянул.
Он увидел гигантское – три обычных, наверное, – купе. Там стоял письменный стол с черным старым телефоном-селектором и железным ящиком приемника, круглая шкала которого горела красным, и доносилось потрескиванье, бормотанье. У стены имелся высокий платяной шкаф с зеркалом. Перед столом стоял стул. На стуле, на ковре, на столе валялась одежда, среди которой лезли в глаза странный пестрый пиджак с огромными плечами и торчащим из кармана платочком и черная тонкая кожаная куртка. Рядом с широкой кроватью, занимавшей весь противоположный двери в ванную простенок, стояли две пары обуви: туфли на дико толстой подошве-тракторе и мужские же сапоги на высоком каблуке.
А на самой кровати творилось такое, что Володя даже от щели отшатнулся и глаза закрыл.
И тут же его с кровати окликнули:
– Эй, сержант, заходи, не стесняйся, – сказал давешний крашеный хулиган. Только чуб его был уже не морковно-рыжий и не торчком, а блестел жиром, округло поднимаясь над тоже блестящими прилизанными висками. – Заходи, чего напугался? Паровозика не видал? Надька! Ну-ка, дай гудок товарищу начальнику нашей жизни...
Каменная девушка, стоящая на коленях между стилягой и его напарником, освободила рот, повернула к Володе серо-желтое лицо и, не поднимая век, засмеялась:
– Ты ж железнодорожный, мусор? Ну!.. Ту-ту-у!
При этом колени ее продолжали негромко стучать и все каменное тело, подталкиваемое стилягой, двигалось взад-вперед... Седой же подполковник, у которого на голове теперь вместо фуражки с малиновым околышем была ондатровая ушанка, только тяжело дышал, вздымая заросшую белым волосом грудь, и косился на Володю с мукой. Вдруг он замотал головой и захрипел:
– Нет! Не могу его видеть, мудака этого! Ведь говорили: не ходи, не ходи!.. Нет, явился... И нашел кого слушать: интеллигента сраного, пижона белого, пидора!.. Нет, сынок, ты как хочешь, а я его приштопаю! Ну стесняюсь я его!..
С этими словами он отстранил Надькину голову, достал из-под себя никелированный пистолет, только что разряженный, и подряд три раза выстрелил в сторону Владимира. Стиляга же при этом расставлял на каменной спине стопки, открывал извлеченную из-под подушки бутылку «Столичной» с винтом и резал финскую колбасу. Дождавшись, пока отгремят выстрелы и обломки карандашей попадают на ковер, он сделал в Володину сторону широкий приглашающий жест:
– Давай, командир! За мир во всем мире... Чтобы обид не помнить... А то эту каменюку пока растрахаешь, не пивши помрешь...
Тут сразу начался полный кошмар. Надежда, высвободившись, колотила – все так же, не поднимая век, – парня по набриолиненной голове каменными кулаками, приговаривая:
90 
