20 
Пока закипал чайник, он шустро настрогал бутерброды. Хотя шустрость эта обошлась ему дорого – палец порезал. Подумалось – вот Марине он никогда кофе в постель не носил… И не то чтобы с виноватостью какой эта мысль ему в голову пришла, а просто ниоткуда взялась, вытекла капелькой крови из легкой ранки. А Марина сама в этом виновата – вечно она бежала впереди паровоза. Утром проснешься, а она уж давно на ногах, с завтраком на кухне возится. И никаких тебе перспектив для романтики.
Кое-как расположив на большой тарелке, потому как подноса не нашел, две чашки с кофе и сложные бутерброды с колбасой и сыром, он вальяжно двинулся в комнату. Весь в предвкушении. Остановившись на секунду, кинул на руку кухонную салфетку для пущего куражу. И тут же вздрогнул от звонка Настиного мобильника. Черт, как он заверещал не вовремя! Сейчас Настя проснется, и весь романтический флер насмарку пойдет. Ну вот, так и есть… Сидит на постели, прижав телефон к уху, смотрит на него оленьими глазами так, будто он со своей тарелкой с луны свалился. Идиот в трусах. Да еще и салфетка упала под ноги, и пришлось перешагнуть через нее очень неловко, и кофе выплеснулся из чашек, залив бутерброды.
– Да… Да, бабушка, я слушаю… Что с тобой? Почему у тебя голос такой? Ты плачешь, что ли? – смотря куда-то сквозь него, громко и тревожно задавала свои вопросы в трубку Настя.
Здрасте, приехали! Бабушка, значит! Чего это старухе вздумалось с самого утра внучке звонить? Да еще и плакать? Могла бы и попозже…
– Бабушка, говори, что случилось! Как это – не можешь? Тебе плохо, что ли? Говори!
Он стоял в дверях, смотрел завороженно, как на глазах бледнеет Настино румяное со сна лицо, как маленькая ладошка тянется к горлу, как медленно вплывают в ее глаза из телефонной трубки отчаяние и ужас от услышанной новости.
– Боже, Катька… А когда тебе позвонили? Нет, этого не может быть… А это точно ее машина? Да? Бабушка, а Лиза? Лиза где?
Последнюю фразу Настя выкрикнула уже с истерикой, и он бросился к ней со своей тарелкой, засуетился вокруг, не зная, куда ее пристроить. Потом сел рядом, глянул тревожно и преданно, всем своим видом говоря – я здесь, я рядом, я с тобой, моя девочка…
– Да… Хорошо, я сейчас приеду… Да, бабушка…
Телефон вяло выпал из ее руки, и она удивленно посмотрела Олегу в лицо. Потом произнесла тихо, будто с трудом примериваясь к горестной новости:
– Представляешь, Катька разбилась… Говорят, машина всмятку, дверь автогеном резали, чтобы ее оттуда достать…
– А Лиза? – осторожно спросил Олег, сам пугаясь своего вопроса. – С Лизой что?
– Катька ее с вечера у моей бабушки оставила. Сказала, утром заберет. Бабушка ей пока не сказала ничего. На лестничную площадку вышла, чтобы мне позвонить. Ой, Олег, как же так? Что теперь будет, Олег?
Жалость к Насте прошлась по сердцу колкими мурашками, и он потянулся было обнять, прижать к себе, разделить с ней ее горе. Именно ее, Настино, горе. Катьку было жалко, конечно, но она была Катька, всего лишь Настина подруга, и жалость к ней присутствовала, конечно, но была как бы общая, человеческая. Так бывает жаль умершего, например, соседа по лестничной площадке. Встречаешься с ним в лифте, здороваешься отстраненно, ничего о его жизни не знаешь и знать не желаешь. А Настино горе – оно свое, родное. Пусть поплачет в его руках, пусть знает, что он с ней, рядом.
Только Настя в его объятия падать не стала. Вздохнув с яростным стоном, будто с трудом проглотив слезный порыв, соскочила с постели, начала лихорадочно натягивать на себя одежду. Наблюдая за ней, он произнес тоскливо:
– Кофе хоть выпей, Насть. Зря, что ли, я его сюда нес… И бутерброды…
Настя посмотрела на него так, будто он обнаружил себя перед ней непристойной бестактностью, потом произнесла сдавленно:
– Какой кофе, Олег… Ты что, не понял? Катька умерла. Катьки больше нет. Она мне как сестра была. Даже больше чем сестра…
Она снова уселась на постель, будто кто толкнул ее сильно в грудь, так и не успев натянуть до конца узенькие джинсы. Лицо исказилось в слезной лихорадке, ладошки взлетели к лицу и впились в него плотно, пытаясь остановить бесполезную, но такую для организма необходимую горестную истерику. Потом замерла на вдохе, потрясла головой, отчего нечесаные прядки волос рассыпались по плечам вялыми перышками.
– Настенька, девочка моя… – снова потянулся к ней Олег, но она увернулась из-под его рук, вскочила, стала нервно натягивать джинсы, вихляя маленькой попой.
20 
