37 
Это из-за него Баррас позволил себе провести вечер не так, как вошло у него в привычку. Получив письмо, он сначала не обратил было на него внимания, но его краткий слог все же вызвал любопытство: «Если гражданину Баррасу дорого личное благосостояние так же, как и благосостояние государства, он сегодня вечером около одиннадцати часов будет один у себя дома и позаботится о том, чтобы оставить незапертой парадную дверь». Без подписи. Изящный, но твердый почерк, очевидно мужской: Баррас не припоминал, что когда-либо видел его раньше. Приходилось ждать.
Когда он убирал часы, послышался негромкий скрип паркета в прихожей. Не покидая кресла, Баррас повернулся к двери, в проеме которой показался силуэт широкоплечего мужчины. Держался он смело, даже вызывающе. Вздрогнув, Баррас сразу же узнал это смуглое, резко очерченное лицо, нос с горбинкой, тонкие ироничные губы и дерзко горящие глаза орехового оттенка.
— Барон де Батц! — воскликнул он, невольно поднимаясь с места. — А вы не лишены отваги!
— Никогда не чувствовал в ней недостатка, но что отважного в том, чтобы посетить ваш дом, мой дорогой виконт?
Небрежным движением гость бросил на кресло свой серый с широкими отворотами плащ и круглую шляпу, а сам приблизился к хозяину.
— Вы счастливо отделались от Робеспьера и его клики, — продолжал он. — Так не для того же, чтобы вновь возродить их ритуалы?
— Известно вам, что вы все еще в розыске? — с улыбкой обратился к гостю Баррас. Он улыбнулся невольно: что-то в этом проклятом бароне всегда вызывало симпатию, чтобы не сказать восхищение.
— Предполагаю, что это ошибка. В чем меня обвиняют? В организации заговора, направленного на уничтожение того, что вы сами уже разрушили? На желание покончить с Конвентом, который мешает вам так же, как и мне?
— Ваши слова не лишены справедливости. Так присядьте и расскажите мне, отчего вы предпочли нанести мне этот визит тайно.
Не пряча улыбку, Батц оглядел его с головы до ног: ростом почти шести футов, пронзительные зеленые глаза, правильные черты выразительного лица, обрамленного гривой курчавых белокурых волос, саркастическая улыбка, свежесть кожи и живость в движениях… Баррас осторожно подбирался к пятидесятилетию, ему можно было без труда дать лет на десять меньше.
— Потому что разговор, который нам предстоит, нуждается в соблюдении некоторых предосторожностей. Но не буду вас томить… поговорим о Людовике XVII.
Брови Барраса взлетели вверх:
— О маленьком Капете? Что…
— Не называйте его так! — разозлился Батц. — Кажется, мода на это давно прошла, а вы все следуете ей! К тому же это неправильно и вульгарно…
— Привычка, просто привычка, которую стоило приобрести, если мы хотели остаться в живых, — вздохнул Баррас. — Что вы хотели узнать?
— Где он?
— Так ведь… в Тампле!
— В Тампле?
— Ну да, конечно! — ответил Баррас, отведя глаза, дабы не встречаться с пристальным взглядом гостя.
— Вы уверены?
— Конечно, я уверен.
— Ложь! И, пожалуйста, не возмущайтесь: я ведь пришел играть в открытую и хочу знать, кого вы увидели, когда приказали отпереть средневековую темницу, где был замурован девятилетний мальчик. Это было на следующий день после Термидора…
— О чем вы?
— Я сказал в открытую! 19 января прошлого года я, воспользовавшись переездом Симонов [35], похитил ребенка и увез его в Англию… откуда его похитили вновь. Теперь ваша очередь отвечать! Вы знали дофина. Скажите мне, его ли вы увидели? И без экивоков! Мне нужна только правда, и знайте, что рано или поздно я ее добуду. Но даю вам слово дворянина: эту правду я обязуюсь хранить при себе, а вам к тому же еще и заплачу за нее. Вот этим!
Из внутреннего кармана своего серого сюртука Батц вынул маленький кожаный мешочек и развязал его. На его ладонь, как по волшебству, выкатился большой бриллиант голубоватого цвета. В пламени свечей он засверкал, играя своими гранями. Глаза Барраса тут же загорелись.
— Откуда это у вас? — ошеломленно спросил он.
— Неважно! В нем тридцать семь каратов. Он ваш, если вы будете со мной откровенны. Дайте слово дворянина!
— Слова чести вам уже недостаточно? Или вы думаете, что у меня ее нет? — усмехнулся Баррас.
— В наши дни это слово поистаскалось. Кто угодно может поклясться честью. Но клятва дворянина — это несколько иное, и я уже дал вам свое слово.
37 
