32 
— Идите сюда, посидите в холодке.
Выпитый пимз, палящее солнце и вид этого невозможно притягательного человека с насмешливым лицом окончательно сломили Роми, и она не просто присоединилась к нему на лужайке, но устремилась к нему, на ходу спотыкаясь, и рухнула рядом с ним на траву. А потом замерла в ужасе от сознания, что больше всего боится и больше всего хочет одного — чтобы он обнял ее и поцеловал. Он же сидел себе и потягивал свой напиток.
— Вам нравится ваша комната? — спросил он. Это напоминание о его возмутительном послании возродило решимость Роми не уступать ему до последнего.
— Комната чудесная, — сухо ответила она. — Хотя расположение оставляет желать лучшего. Что же касается вашей записки…
Его глаза мерцали мягким серебристым светом, когда он взглянул на нее поверх своего бокала.
— Она вам не понравилась?
— Мне не понравилось ваше предположение, что я захочу пригласить вас к себе! — Роми кипела от возмущения. — К себе в спальню!
С задумчивым видом изучая ее, он долго молчал, и это молчание было почти мирным.
— Знаете, Роми, вы иногда действительно ухитряетесь каким-то невероятным образом производить впечатление самой чистой и незапятнанной женщины…
Хорошо, что Роми все-таки успела остановиться и не отпила из своего бокала — она бы обязательно поперхнулась. Дрожащей рукой Роми поставила бокал на траву, глаза ее стали темными, как горький шоколад, и вспыхнули гневным огнем.
— А не дешевой шлюшки — вы это хотите сказать?
— Вы, значит, такая и есть? — холодно спросил он.
Еще немного, и она выплеснула бы остатки пимза ему в лицо.
— Давайте уточним: это вы думаете, что я такая и есть. Не правда ли, Доминик?
Он ответил не сразу, потому что был занят тем, что пальцем гонял по кругу веточку мяты у себя в бокале. Один из листиков торчал вертикально вверх, и Роми подумала: как похоже, что в бокале плавает кругами миниатюрная зеленая акула. Ужас!
— В тот день вы не предоставили мне возможности составить о вас особенно высокое мнение, — наконец сказал он. — Когда я начал целовать вас, я никак не ожидал, что ситуация полностью выйдет из-под контроля.
У Роми от стыда перехватило горло. Взяв свой бокал, она отпила еще немного.
— Я тоже не ожидала, — ответила она с горечью.
Он попытался задать вопрос, все это время не дававший ему покоя:
— А вы всегда?.. Каждый раз?..
Она бесстрашно встретила его взгляд, удивленная нерешительностью сидевшего рядом с ней мужчины. Доминик Дэшвуд, подбирающий слово? Ну, это вообще невероятный случай!
— Что я — всегда, Доминик? — прямо спросила она. Его губы скривились в подобии улыбки.
— У вас со всеми мужчинами такая незаторможенная реакция?
Это было как пощечина.
— Вы хотите знать, сколько миллионов мужчин делали со мной то, что сделали тогда, в лифте вы? — раскованно спросила она, пораженная и чуточку встревоженная тем, как неожиданно побледнели его лицо и бешено запульсировала жилка на виске. — Предпочитаете, чтобы их было с десяток, Доминик? — вызывающе поинтересовалась она. — Или вы думаете, что правильнее будет остановиться на ближайшей сотне?
— Перестаньте! — неодобрительно выдавил он сквозь зубы, и его глаза потемнели. — Неужели такой разговор кажется вам забавным?
— А почему же нет? Ведь вы так и думаете, верно? Вы думаете, что мне настолько нужен мужчина — любой мужчина, — что я предлагаю себя всем без разбора и позволяю кому угодно делать со мной что угодно, да, Доминик?
— Нет, — просто ответил он. — Может, мне было бы легче, если бы я действительно так думал. — Она подозрительно прищурилась.
— И что же это должно означать?
— Только то, что мне приходилось встречать женщин, начисто лишенных самоуважения и дававших мужчинам неограниченный доступ к своему телу.
Роми стало дурно. Ведь его слова относятся к ней. Он покачал головой, словно прочитав ее мысли.
— С вами все было не так, Роми…
— Ну, меня вряд ли можно было назвать пай-девочкой, — перебила она его, проглатывая горькую пилюлю.
— Да уж, что верно, то верно, — сухо согласился он, и у него снова стало заметно биение пульса — на этот раз у основания шеи — при воспоминании о том, с какой восхитительной легкостью он соблазнил ее.
— Но в ваших действиях было такое чувство радостного удивления, такой неподдельный восторг, когда я прикасался к вам, что я был вынужден спросить себя, все ли так уж гладко у вас с Марком.
32 
