50 
— Я… — Роми с трудом втягивала воздух в легкие; она так пылала от охватившего ее возбуждения, что не могла говорить. Голова ее беспомощно откинулась назад, на диванные подушки, а веки затрепетали и закрылись.
— О, вот как тут у нас, значит? — негромко сказал он, заметив непроизвольное движение ее бедер. — Ты действительно хочешь меня, Роми, и очень сильно, правда? Мне кажется, ты хочешь, чтобы я сделал вот так…
Роми коротко вскрикнула, когда его палец опустился на гладкую поверхность атласа и почти небрежно провел линию вокруг тугого холмика ее груди.
— Да, пожалуй, это тебе нравится, — сказал он, будто размышляя. Его палец легчайшими, словно пух, движениями продолжал чертить маленькие окружности, и Роми едва не разрыдалась от разочарования. — Да, — сказал он глубоким, удовлетворенным голосом, — я знаю, чего бы тебе хотелось больше всего, Роми, но ты этого не получишь.
Глаза Роми распахнулись в неподдельной тревоге.
— Н-не получу? — заикаясь проговорила она.
Он улыбнулся, а Роми подумала: какие темные и жестокие у него глаза.
— Нет, не получишь. Я намереваюсь показать тебе, что занятия любовью могут стать долгим, неторопливым пиром, который действует на чувства гораздо острее, чем это скоростное трах-бах-бам-спасибо-мадам! И потом твое платье, — сказал он негромко и как бы задумчиво, сдвигая одну тоненькую бретельку у нее с плеча, — слишком прекрасно, чтобы его рвать.
— Доминик…
— Ммм?
Она собиралась упрашивать его. Сказать ему, чтобы он прекратил ее мучения. Сделал это быстро и разом со всем покончил. Потому что долгое, неторопливое соитие, которое, как она подозревала, он имел в виду, может обернуться для нее слишком большой опасностью. Ну разве сможет она удержаться от идиотских, слезливо-сентиментальных признаний в любви, которые она жаждала ему высказать?
— В чем дело, Роми? — спросил он.
Роми сглотнула, понимая, что слишком долго думала и теперь вообще поздно что-либо говорить, потому что он уже спускал у нее с плеча и вторую бретельку платья. Она содрогнулась от чудесного ощущения, когда он стал скатывать лиф платья вниз по роскошным округлостям ее грудей, пожирая их взглядом своих серебристых глаз с расширяющимися зрачками.
— Лифчика ты не носишь, как я вижу, — одобрительно пробормотал он. — Шалунишка Роми. Ты наверняка подумала, что это сэкономит время, — Он нагнулся и быстро лизнул затвердевший сосок. Роми вскрикнула от удовольствия. — Надеюсь, ты потрудилась хотя бы надеть трусики, — шепнул он, пока его рука бродила по ее скрытому под атласом бедру. Потом он стал рукой ловко сгребать подол платья кверху, пока не получил возможность добраться пальцами до верхней части ее бедра. А когда слегка задел кружева, Роми едва не заплакала от восторга. — А, трусики на тебе есть, прокомментировал он. — Это хорошо. Хочешь, чтобы я их снял сейчас, или еще подождем? А может, и вообще не будем снимать? Просто сдвинь этот клочок материи, чтобы я поскорее вошел в тебя. Что скажешь, Роми? Роми была не в силах произнести ни слова; он мог в этот момент делать с ней все, что захочет, — ее тело буквально упивалось каждым новым прикосновением, каждой новой лаской. Доминик был слегка удивлен ее капитуляцией, хотя ему доставляло крайнее удовольствие наблюдать, как она реагирует на его рот и руки, а скоро и на… Он подавил в себе прилив возбуждения. Он ожидал… чего? Того, что Роми, в предвкушении ночных любовных утех, продемонстрирует ему все до одной эротические вариации на заданную тему, которые она, должно быть, освоила за эти годы? И все же эта странно невинная реакция — так отличающаяся от ее прежнего поведения — необычно щекотала нервы. Роми была полностью в его власти. Еще ни одна женщина не заставляла его чувствовать себя таким могущественным и одновременно таким уязвимым. Обнаружив молнию, он расстегнул ее, довольный, что может наконец отлепить от тела платье и дать ему соскользнуть на ковер. Теперь Роми лежала в одних трусиках, пристегнутых резинками чулках и бронзовых туфлях на высоких каблуках, и Доминику пришлось выдержать настоящую схватку с самим собой, чтобы не овладеть ею так быстро и так по-скотски, как он только что поклялся не делать. Глубоко вдохнув ставший горячим воздух, он нетвердой рукой расслабил ворот рубахи и, сорвав с шеи черную бабочку, бросил ее поверх платья. Ресницы Роми слегка задрожали. Она наблюдает за ним, это ясно. И в обычных обстоятельствах, зная, как сильно она хочет его, он с величайшим удовольствием продемонстрировал бы свое самообладание тем, что раздевался бы как можно медленнее. Но внезапно его самообладание испарилось, и он уже не был уверен, что сможет показать ей настоящий стриптиз, даже если захочет. Потому что Доминика вдруг охватило самое первобытное чувство, какое ему приходилось когда-либо испытывать, и это чувство было сильнее разума и даже желания. Он хотел обладать ею. Войти в нее. Насадить на жезл и оплодотворить… Доминик с усилием подавил это чувство, и две перламутровые запонки покатились по полу, когда он нетерпеливым рывком сдернул с себя рубашку. Роми видела по его дьявольски красивому лицу, что а нем идет какая-то борьба. Она не знала, что это за борьба, но прониклась глубоким сочувствием к Доминику. И не могла дальше сопротивляться желанию сделать то, чего ей уже давно хотелось. Она обвила руками его шею и поцеловала его. Этот поцелуй был словно ударивший в него разряд молнии, который промчался по всем его жилам, и Доминик чуть не взорвался от нетерпения страсти. Он потерял координацию движений, будто мальчишка, не имеющий еще сексуального опыта. Собственные пальцы еще никогда не казались ему такими непослушными. И тогда Роми пришла ему на помощь: двигая пальцами ног, сбросила туфли, нагнулась и стянула черные шелковые носки с обеих его ног, пока сам Доминик сражался с молнией на ставших вдруг тесными брюках. Когда он оказался наконец раздетым, Роми начала сомневаться, не лучше ли было бы подняться в спальню. Он выглядел так потрясающе — был таким возбужденным и очарованным ею, — что все ее страхи относительно сравнения с другими показались ей нелепыми. Он снял с нее трусики грубее, чем намеревался, потом склонился над нею, но, должно быть, почувствовал ее неуверенность, потому что остановился, заглянул глубоко ей в глаза и спросил:
50 
