49 
А ведь он отзывался о тех, кто считался «чистопородными» знатными англичанами едко:
- Британец чистокровный — я в это верю еле!
- Насмешка — на словах и фикция — на деле!
- При чём тут рыцари? Их нет у англичан!
- Бесстыдством, золотом здесь куплен пэров сан!
Одна из оригинальных особенностей Дефо (кстати, характерная и для Оноре Бальзака): при великолепном знании людей и различных занятий он в финансовых делах, «бизнесе» не преуспел, пускаясь в авантюры и периодически разоряясь. Приходилось ему и писать по указке богатых, притворяясь независимым журналистом. Признавался: «Я видел изнанку всех партий. Всё это видимость, простое притворство и отвратительное лицемерие… Их интересы господствуют над их принципами».
Его перу принадлежат несколько романов, но история Робинзона Крузо, мужественно и умело осваивавшего остров, оказалась в его творчестве непревзойдённой. Причина проста: посвящена она вечным ценностям — великолепию природы, величию человеческого духа, торжеству разума и труда.
Джонатан Свифт
Другим великим английским писателем был ирландец Джонатан Свифт (1667–1745). У него была возможность прославиться, подобно Даниелю Дефо, у позорного столба. Чаша сия его миновала. Два судебных процесса против него так и не завершились из-за отсутствия доносчиков.
В поэме «Стихи на смерть доктора Свифта, написанные по прочтении следующей сентенции из Ларошфуко: „В несчастиях наших лучших друзей мы всегда находим нечто такое, что для нас не лишено приятности“», её автор — сам Джонатан Свифт! — писал:
- Мечтой о вольности дыша,
- Лишь к ней рвалась, его душа,
- Её он звал, всегда готовый
- Принять погибель иль оковы.
- Была два раза названа
- За голову его цена.
- Но власти не нашли Иуды,
- Кого прельстили б денег груды.
Не исключено, что под впечатлением столь странной эпитафии самому себе итальянский учёный Чезаре Ломброзо счёл Свифта не просто чудаком и оригиналом, а близким к сумасшествию. В своей книге «Гениальность и помешательство» Ломброзо, упорно стремясь доказать неизбежное соединение этих двух качеств, выискивал признаки безумия едва ли не у всех великих людей.
«Свифт, — писал он, — будучи духовным лицом, издевается над религией и пишет циничную поэму о любовных похождениях Страфона и Хлои; считаясь демагогом, предлагает простолюдинам отдавать своих детей на убой для приготовления из их мяса лакомых блюд аристократам».
Судя по этому высказыванию, Ломброзо был если не чудаком, находившим у всех подряд признаки помешательства, то уж, во всяком случае, был напрочь лишён понимания смысла сатиры. Ведь в современной России, например, олигархи ненасытно накапливают миллионы, миллиарды долларов, тогда как сотни тысяч русских малолеток превращаются в безграмотных бродяжек, наркоманов, проституток. Это ли не пожирание детей бедняков?
Впрочем, у Ломброзо есть и более основательные претензии к английскому сатирику:
«Свифт, отец иронии и юмора, уже в своей молодости предсказал, что его ожидает помешательство; гуляя однажды по саду с Юнгом, он увидел вяз, на вершине своей почти лишённый листвы, и сказал: „Я точно так же начну умирать с головы“.
До крайности гордый в отношениях с высшими, Свифт охотно посещал самые грязные кабаки и там проводил время в обществе картёжников. Будучи священником, он писал книги антирелигиозного содержания… Слабоумный, глухой, бессильный, неблагодарный относительно друзей — так он охарактеризовал сам себя.
Непоследовательность в нём была удивительная: он приходил в страшное отчаяние по поводу смерти своей нежно любимой Стеллы и в то же самое время сочинял комические письма „О слугах“. Через несколько месяцев после этого он лишился памяти, и у него остался только прежний резкий, острый как бритва язык. Потом он впал в мизантропию и целый год провёл один, никого не видя, ни с кем не разговаривая, ничего не читая; по десяти часов в день ходил по своей комнате, ел всегда стоя, отказывался от мяса. Однако после появления у него чирьев (вереда) он стал как будто поправляться и часто говорил о себе: „Я сумасшедший“, но этот светлый промежуток продолжался недолго, и бедный Свифт снова впадал в бессмысленное состояние, хотя проблески иронии, сохранившейся в нём даже и после потери рассудка, ещё вспыхивали порою. Так, когда в 1745 году устроена была в его честь иллюминация, он прервал своё продолжительное молчание со словами: „Пускай бы эти сумасшедшие хотя не сводили других с ума!“»
49 
